Академический субъект и техники себя: жизнь канонов. Расшифровка семинара

Расшифровка встречи семинара Research&Write, которая состоялась 25 января 2022 года.

• Савельева, И. М., & Полетаев, А. В. (2010). Классическое наследие. Издательский дом Государственного университета Высшей школы экономики.
• Савельева, И. М., & Полетаев, А. В. (2009) Классика и классики в социальном и гуманитарном знании. М.: Новое литературное обозрение, 2009
• Еще подборка текстов Савельевой и Полетаева о том, почему про классику пишут много, а про каноны мало
• Bell, D. (2009). Writing the world: disciplinary history and beyond. International Affairs, 85(1), 3-22. 
• История про международные отношения, которая включает и становление дисциплины: как она мифологически описывается и как живет с институциями
• Corner, J. (2019). Origins and transformations: histories of communication study. Media, culture & society, 41(5), 727-737
• Статья, которая ставит проблему и собирает проблемы глобальных, но довольно ориентированных на национальные корни областей знания вроде communication studies. 
• Зин библиотеки Шанинки «Зачем разговаривать с мертвыми белыми мужчинами?», созданный по одноименной встрече Research&Write
• Подробнее о текстах выше: посты Полины Колозариди в телеграм-канале «провода + болота», посвященные теме канона (1, 2, 3, 4)
• Подкаст Полины Колозарили и Андрея Тесля (1, 2 выпуск)

Полина Колозариди: Здравствуйте, дорогие коллеги и не только! Сегодня на семинаре «Research&Write» мы будем говорить про канон. В ходе обсуждения и поймем, кто кому коллеги. При подготовке темы, пока мы с Андреем записывали подкасты, нам казалось, что тема канона выглядит скучной. Что такое канон? Что-то записанное в канонический список или образец для подражания. Канон как будто бы заставляет выстраивать нашу академическую субъектность (нас как людей в академии) по жесткому четкому принципу. Кажется, что главная проблема в том, что мы примеряем к себе мерило, и это жестоко. А если не примеряем, то оказываемся самозванцами (с этой проблемы мы начинали наши семинары в этом году). Вместе с тем, канон позволяет себя ощутить и соотнести себя с кем-то или чем-то. Эта возможность соотнесения реализуется в разных академических мирах. 

Сюжет, который меня интересует и беспокоит – это studies и междисциплинарная область, я позже о нем расскажу. 

Для семинара Research&Write тема канона – традиционная, «каноничная» или «каноническая», потому что мы в каком-то виде повторяем ее каждый год. В первый год семинара прошла встреча о том, зачем мы при библиотеке Шанинки собираемся и читаем мертвых белых мужчин. Потом у нас появился зин, который помогает разобраться, кто входит в ваш собственный канон. Этот зин интересно читать вместе с друзьями-коллегами и с самим собой. В прошлом году мы говорили про письмо и как быть «ближе к тексту». Обсуждали, какие основания и образцы лежат в наших представлениях о том, как писать академический текст, насколько канон академического (и не только академического) письма соотносится с нашей повседневностью, жизнью, техниками себя, многообразием авторств, которые мы видим in real life и т.п. А в этом году мы говорим про себя, про академический self и то, как он выстраивается. Слово «канон» тут снова напрашивается.

У нас была встреча про дисциплины и междисциплинарность, где мы обсуждали, что зачастую в реальной академической жизни – студенческой, преподавательской и исследовательской – проблема дисциплин с их классикой и междисциплинарности с их каноном не ощутима. Она ощутима, когда начинаешь ее вытаскивать и рефлексировать, что мы и делаем в рамках семинара. 

Сегодня мы можем на новом витке вернуться к этому и поговорить о том, как устроены разные каноны. Мы берем широкое слово «канон» и не берем конкретное слово «классика», потому что иногда мы не можем сказать «классика» про все, с чем мы имеем дело в академической жизни. Попробуем разобраться, насколько понятие канона применимо к академическим практикам.

Я хочу предложить начать Андрею Герасимову, человеку, который ведет телеграм-канал про социологию. У вас был пост, который сильно меня затронул: сама структура современного социологического канона в вашей сфере сильно отличается от триады Вебер-Дюркгейм-Маркс; вхождение в канон устроено по-другому. Мне кажется, что тема, структура и освоение канона рефлексивно вам близка и интересна. Плюс, интересен ваш профессиональный и студенческий опыт.

Андрей Герасимов: Спасибо, Полина! Я преподаю больше социологическую теорию. Это довольно понятная область, многие присутствующие здесь тоже ее хорошо знают. С другой стороны, мои исследования больше по истории социологии, они расположены в том, что называется studies of social sciences and humanities. Это междисциплинарная область, которая проходит становление на наших глазах. Только в последние годы она начинает более-менее институционализироваться, и там появляется канон. Это две разные истории.

Если говорить про социологическую теорию, там есть триада классиков: Дюркгейм, Вебер и Маркс. Это абсолютное совершенство. Разговоры о том, что эти люди устарели – от лукавого. Они прекрасно друг друга дополняют, они учредили главные вопросы социологической теории, провели пути из философии к более эмпирическим позитивистским исследованиям. Ничего принципиально нового с этими людьми делать не надо. Вопрос: кто все-таки пришел после них? И кто из более молодых новых авторов на это претендует? Здесь много проблем, например, национальных. Американцы хотят, чтобы у них были свои классики, например, Мид. Французы и все, кто в последнее время связан с акторно-сетевой теорией, очень хотят, чтобы Тард оказался в каноне и даже заменил Дюркгейма. 

16:17:20 From Lidia Yatluk : Относясь к обозначенной тройке: насколько в этот канон вошёл Зиммель или часто обсуждаемый в России Гоббс как постановщик вопросов о социальном?

Идет постоянное переосмысление канона. Несмотря на то, что сама область социологической теории довольно старая и даже для кого-то устарелая, за ней интересно наблюдать. Я к ней отношусь не как преподаватель, а до сих пор как студент, потому что у меня нет первого социологического образования. Я по-прежнему пытаюсь разобраться: что такое социология? Я много читаю классиков и тех, кто на это претендует. В социологической теории канон постоянно пытаются обновить люди из разных субдисциплин и национальных школ, туда все время включают разных авторов. Но тройка Вебер-Дюркгейм-Маркс – из-за того, что они очень разные, каждый из авторов что-то свое сказал, и это позволяет очень разным людям ассоциироваться с социологической теорией – стоит довольно устойчиво. И я не хотел бы, чтобы она пошатнулась.

Я занимаюсь такой областью как история социологии. Она начала постепенно привлекать много историков и даже философов со стороны. Сейчас это скорее studies, потому что в ней участвуют люди с разным бэкграундом. Канона там нет, он становится на наших глазах – и в этом больше разных споров. Я бы сказал, что отсутствие канона – одна из причин, почему эта область не может институционализироваться. Я бы тут занял консервативную позицию: этой области какой-то канон нужен. Люди, которые исследовали историю социальных и гуманитарных наук в разных странах и в разных дисциплинарных бэкграундах, очень отличаются и часто не могут друг с другом договориться о том, как нужно изучать становление, институционализацию, появление новых практик в гуманитарных науках.

Есть только один автор, который в области social science and humanities studies является каноничным – это Пьер Бурдье, но не потому что он сделал сильные исследования французской академической жизни. Либо продолжая его работы, либо споря с ним, большое количество людей вошло в эту область. Это единственная большая фигура, которая объединяет социологов и историков социологии (и смежных дисциплин). Появляются новые люди, и это очень интересно. Классики этой области не такие древние, как Вебер-Дюркгейм-Маркс. Они все писали в 70-80-90-ые, и даже сейчас есть много молодых авторов, которые скоро станут частью канона, потому что они смогли переписать то, что сделали такие предшественники как Бурдье. Но этот вопрос требует дальнейшего изложения, я пока пишу статью на эту тему с большим обзором. Этот канон, наверное, будет плюралистичный, там будет много разных авторов, но будет и фокус, который объединит разные направления. И я надеюсь, что канон сформируется. 

Андрей Тесля: Сразу попутный вопрос. Андрей, а вы различаете, сливаете или как-нибудь дифференцируете для себя понятие классики и канона? Это социология как переосмысление, введение других фигур и рассмотрение их как классиков? В последней части реплики вы говорили о молодости классики. Или речь идет о канонах? Возможна ли ситуация, когда у нас есть консенсус относительно того, чтобы считать фигуры классическими, но при этом расходиться в вопросе о включении в актуальный канон? 

Андрей Герасимов: Это сложный вопрос. Я впервые о нем задумался только после приглашения на семинар, потому что я никогда не разводил в своей голове классиков и канон. Мне кажется, что канон – более широкое понятие, но классики туда входят. Классики – это отдельные фигуры, это люди, их жизни и идеи. А канон – это то, что включает в себя более широкий контекст: в чем классики жили, с кем вели полемику. Говоря о каноне, нужно говорить о более широком гуманитарном знании, которое этих классиков сопровождает. Классики могут являться центром гравитации канона, но они далеко его не исчерпывают. В области вокруг классиков и ведутся их споры. Но мне тяжело сказать более конкретно, потому что это расплывчатые термины, которые постоянно требуют своей интерпретации. Мне кажется, что классики – это фигуры в центре. Магма, которая их опутывает и в которой ведутся споры – это канон и то, как он нам дан. 

16:25:43 From Lidia Yatluk : А куда помещается традиционная (или текущая наиболее распостранённая) интерпретация классиков? Это часть канона или некоторая рамка, сопровождающая вхождение в список классиков дисциплины?

Полина: Классно! Я бы поддержала эту метафору. У нас вопрос из youtube: 
Алексей Шестакович: ​Канон. ..не сначала смотрю. Это парадигма? Ценность? Культура? Субкультура? Может их всего два: ​истина и эстетика?

Для тех, кто читает нас, но не задумывался до этого о каноне (что закономерно, потому что об этом не очень много говорят), в поддержку того, о чем сейчас говорил Андрей, я предлагаю рабочее разграничение. Про классику легко и свободно говорить (особенно на русском языке), потому что коллеги в конце 00-х и начале 10-х годов выпустили в ИГИТИ под редакторством Ирины Савельевой и Андрея Полетаева несколько сборников про классику. Там очень твердо сказано, что это такое. Классика бывает в дисциплинах, например, классика в истории или социологии. Есть классикализация – вхождение персонажей в статус классических. Есть изменение классики, есть классика и архаика в некоторых дисциплинарных областях. Канон здесь занимает интересную роль. В своих книгах коллеги пишут, что классика в науках есть, а канон – это вещь, о которой дебатируют. Есть люди, которые считают, что канон и классика – это одно и то же или плюс-минус близкие вещи. Можно послушать наш подкаст с Андреем Теслей, где мы обсуждаем канон и классику, стоя на разных позициях. Я принципиально за различение канона и классики. Андрей за то, что это близкие вещи. Почему я за различение и считаю, что канон более широкое и динамичное понятие? Канон может существовать там, где нет классиков (как то, что проходят в классах). Междисциплинарный канон ни в каких классах не проходят, никаких экзаменов по нему не сдают, но он существует. Есть представление о должном, об образцовом письме, на что нужно ориентироваться, есть представление о границах, за которыми в дисциплинах и субдисциплинах наступает нечто неверное, неточное, неправильное. Это канон как образец. 

Есть сюжеты о каноне как канонизации. Тут он очень близок к классике, где канон – это персонажи или тексты, создающие скальный грунт, почву или основание для высказываний, которые делаются в области. 

Примерно такое рабочее определение. Но поскольку слово «канон» слабо работает как понятие и обычно работает как метафора, то я не настаиваю ни на каком различении. Скорее, предлагаю определение как базовое, дальше мы можем наблюдать, как в разных академических сюжетах эти понятия соотносятся друг с другом, какие из них в большей степени участвуют в формировании академической субъектности. 

Передаю слово Алексею. В частном разговоре, который мы вели, пока готовились к семинару, он сказал, что канон в науке не очень включен в текущую рефлексию. Зачастую нас больше определяют сиюминутные и повседневные сюжеты, а о каноне мы не рефлексируем постоянно, и он не такое уж и основание. Это мне кажется хорошим контраргументом, потому что зачастую институты и условия труда заменяют канон. Мы работаем как-то не потому что у нас канон такой, а потому что у нас обстоятельства такие. 

Я еще вброшу, что Алексей различал канон и классику/архаику, что существует не во всех дисциплинарных областях. Расскажи, пожалуйста, как это существует в твоей области, и является ли это чем-то определяющим или нет.

Алексей Зыгмонт: Всем привет! Я затрону по очереди эти два сюжета. 

Первое – о сиюминутных вещах и каноне. Я работаю в энциклопедии и буквально сегодня следил за тем, как сдвигаются тектонические плиты разных дисциплин и как понятия переходят из одного места в другое. Например, как делить между собой киберспорт? Это массовая культура или спорт? В реальности все происходит так: накаченный чувак в худи из редакции спорта приходит и говорит: «Э, ну, мы, типо, хотим себе киберспорт, потому что мы, типо, спорт, а спорт зачислен в кибер, понятно? Это все одобрено, наши выиграли в Dota». На что редактор массовой культуры ему говорит: «Послушайте, я уже много раз вам говорил, что мы не отдадим вам киберспорт. Он относится к массовой культуре. У вас есть с этим проблемы?» – «Ну, там чувак какой-то.. Да вроде нет… Все, вроде, нормально» – «Ну тогда до свидания, всего хорошего, давайте пожмем ручки». Они пожали ручки и разошлись. Вот как делаются дела.

Или Джон Милбанк, у которого вышла книга «Теология и социальная теория». Он по идее – богослов и числился за религиоведением. И тут я вижу, что в системе, в которой мы работаем, он создан социологами. А я сам бывший социолог и дружу с этой редакцией. Я говорю ребятам: «Вы не против, чтобы мы дали текст и написали, что Джон Милбанк – это теолог?» – они говорят: «Да, конечно! Мы просто создали, чтобы побыстрее было». Поэтому Милбанк не останется социологом просто потому, что «мы – веселые ребята и можем договориться». А что-то остается там, куда оно упало. А куда и как оно упало – это абсолютная случайность, определяемая стохастикой нашего повседневного мира. 

Что касается классики и архаики, то, действительно, в разговоре с Полиной я заметил, что именно так меня в свое время учили. Я – религиовед, а религиоведение – это инклюзивная церковь, где ни у кого не возникает мысли сказать, что «ты не религиовед, а – никто». Например, философы очень любят говорить: «Мы – философы, мы не допускаем в свою церковь кого попало. Если ты не умеешь мыслить, не умеешь философствовать, то ты – говно». А религиовед говорит: «Привет, чувак! Ты занимаешься религией, значит, ты – религиовед. Приходи к нам на конференцию! Ты занимаешься искусством? Все равно. Занимаешься медициной и любишь Рене Жирара? Рене Жирар – религиовед (антрополог-теолог на самом деле, но неважно). Все равно приходи к нам – мы тебя примем. Сегодня мы позанимаемся религией, отлично!»

16:30:02 From Андрей Денисов : мне кажется, что важно осознавать, что есть канон par excellence – это собственно классика. Если говорить радикально, то Не бывает вменяемого философа, который не читал, например, "Политику" Аристотеля. Можно долго обсуждать, что значит "читал" по отношению к классике. Классика отличается тем, что её можно читать очень многими способами, как вместе с другими авторами, так и методически, в смысле обладаешь ты специальными знаниями (в случае Аристотеля знаешь ли греческий или нет) И таких книг и авторов существует явно более ста. Их всех прочитать настолько, насколько следует, не хватит жизни даже ветхозаветных героев. И есть актуальный канон, который существует для того, чтоб даже если исследование не идет, то оно могло бы состояться, если приложить должные усилия.

Более релевантным понятием, чем канон, в религиоведении является понятия классики и архаики. Я их разведу. Классика – это то, что надо прочитать, чтобы не изобретать велосипед, и просто знать, чтобы не быть идиотом. Тебе говорят: «Вы знаете, был такой Шантепи де ла Соссе?» – вы говорите: «Мы знаем». Вот представьте себе собеседника, который говорит: «Ну и пофиг. Ну есть Шантепи де ла Соссе, его никто не читает. Он что-то придумал, и все». С другой стороны, есть Корнелиус ван Тиле, Рудольф Отто – все это надо знать, но ссылаться на них как на что-то релевантное – стыдно. Если человек ссылается на Рудольфа Отто так, будто он сказал что-то имеющее отношение к нынешней ситуации, то он из города Ахтубинска, и там вдобавок отключили интернет. Там ничего нет, а есть только книга Отто «Священное» в переводе Алексея Михайловича Руткевича. Человек читает и думает: «Религия – это вот это». Но он ошибается, потому что есть много чего другого, что можно узнать через интернет. 

Либо есть другая ситуация. Допустим, есть Леви-Стросс – его надо немного почитать, чтобы не изобретать велосипед. Какая типичная ситуация? Студентка третьего курса, очень умная и талантливая, говорит: «Мне кажется, что разные культурные образы при переходе границы меняют свой знак и превращаются в противоположные. Например, есть Гермес Трисмегист, и он в одной культуре считался глубоким стариком, а при переходе стал считаться младенцем. А еще лучше – стариком и младенцем». Преподаватель говорит: «Замечательно, вы очень умная девочка, но это придумал (или первым сказал) Леви-Стросс». Чтобы не возникало таких ситуаций, нужно читать классику.

Архаика – это то, на что ссылаться стыдно в принципе, если только вы не занимаетесь историей дисциплины. В этом смысле, Дюркгейм – это классик. На него не надо ссылаться, но надо знать, чтобы не быть идиотом. А Шантепи де ла Соссе – это чисто история дисциплины, поэтому полная архаика. Про него можно знать какие-то факты. 

Что мы имеем, когда выходим за границу классики и архаики, за нижние два пласта (при том, что один опирается на другой, и все быстро устаревает)? Есть Питер Бергер. Какое-то количество времени назад он был классиком, сейчас это уже архаика. Недавно издали его классическую книжку «Священная завеса», и, конечно, это очевидная архаика. Ссылаться на нее на голубом глазу просто невозможно. Если вы не из Саратова, вы этого не делаете. 

Выше всего этого есть две области: передовой край и нормальная наука. Нормальная наука – это хорошие ребята, на которых можно ссылаться. Они занимаются нормальными предметными исследованиями. Например, ты хочешь написать про Карла Ранера и должен прочитать нечто, написанное про Карла Ранера до тебя. Ты ссылаешься и говоришь: «А брат Малькольм разбирается в этом лучше». Вы чувствуете себя лучшими друзьями, и ты ощущаешь, что участвуешь в сети по производству знаний. 

C другой стороны, есть передовой край, у него тоже несколько категорий: два полюса. Первый – это клевый стаф, который надо косплеить. Он выполняет функцию канона: есть крутое исследование, которое хочется поцеловать и делать потом так же. Но это не канон. Многие говорят, что хотели бы поступать как Александр Эткинд. У него специфическая манера делать науку, и его много раз за это критиковали, но это человек, который мчится на всех парах, не следя за издержками. Он вдавливает педаль газа в пол и летит вперед. Он может сбить несколько старушек, но не обратит на это внимание. Он считает, что несколько старушек – это хорошая цена, чтобы ехать на всех парах. Второй полюс – это полный бред. Между ними располагается мода. Вы читаете сборник «Религия и гендер». Очевидно, что это передовой край науки, это модно, но все внутри может быть растянуто между этими двумя полюсами. Есть что-то хорошее (как делать науку можно и нужно) и есть бред. Но нам проще как инклюзивной дисциплине. Для нас главное – объект, поэтому нам плевать, откуда пришел человек, если у него есть что сказать по теме предмета.

Есть еще такая популярная категория как «объективность». Переходя в религиоведение из разных дисциплин (я переходил туда-сюда и обратно), я понял, что объективность здесь не столь важна, как объектность. И мы готовы дружить с православными и католическими теологами, если у них есть что сказать по теме. А верят они или нет в Бога – не важно, каждый религиовед чаще всего верит в какую-то фигню. Если он не верит в какую-то конкретную религию, то у него в голове бог весть что: он может быть атеистом, может быть гностиком. Но если есть мысль по предмету, то он более-менее объективен, и тогда мы с ним дружим. А канона нет. Есть архаика, есть классные исследования, а есть все, что растянуто между ними, в чем мы варимся.

Полина: Спасибо большое, особенно за подробную картографию и ироничный косплей common sense (здравого смысла) того, как устроена наука. У меня развивается внутреннее противоречие между тем, что ты говоришь, и тем, что ты переводишь Рене Жирара и работаешь с ним. Может, ты в паре слов скажешь про него? В моем внутреннем академическом мире, твое имя первое приходит в голову в ответ на вопрос, кто сегодня занимается канонизацией. Кто вносит автора в канон здесь и сейчас? Я в этот момент думаю: «Да! Алексей и Рене Жирар. Это история прямо об этом». Ты, с одной стороны, рассказываешь про сюжеты о том, как работает наука, с другой, занимаешься абсолютно неочевидным делом с точки зрения всей описанной тобой схемы. Очень хочется понять, зачем вообще нужен Жирар, если есть классные исследования, научная мода, паровозик летит вперед и очевидно, что классика превращается в архаику и наоборот.

Алексей Зыгмонт: Да, Жирар – сложная фигура в этом смысле. Это один из последних больших канонистов в науке, как мне кажется. По крайней мере в том сегменте, о котором я могу говорить. Это человек, всю жизнь собиравший себе пантеон из персонажей, которые принадлежали к разным временам, родам занятий и т.д., начиная от Сына Божьего Иисуса, и заканчивая Шекспиром и Клаузевицем. Между ними – Достоевский, Пруст, Шарль Бодлер, европейские романисты. Он их всех объединял на основании одной, якобы присущей им интуиции про подражательную природу желания. Те, кто продолжают его дело, оглядываются на этот пантеон, добавляют к нему новые имена (типа Хичкока) и заполняют категорию «наших пацанов». Эта категория намного важнее, чем все, что я сейчас рассказывал. 

«Наши пацаны», по Латуру – союзники. Их можно завести, мобилизуя сети. Ты пишешь статью и ссылаешься в основном не на классику, потому что это никому не нужно. Представь себе ссылку на Леви-Стросса в современном передовом исследовании. Это глупо, это так себе. Это более-менее история. Но на «наших пацанов» надо сослаться – это союзники, сородичи в эпоху Хтулуцена. Вокруг вас горят цепи, а вы – банда. Из чувства банды вы выстраиваете оборону, чтобы защитить свою теорию.

16:42:45 From Lidia Yatluk : Если замечательность измеряется тотальностью, то можно считать, что Аристотель, Платон, Кант, Гегель и т.д. будут не архаикой, а имеющими исторический вес "нашими пацанами" в любой дисциплине

Почему я занимаюсь Жираром? Он придумал определенную теорию, которая работает и из нее можно брать понятия, как-то их использовать. Вокруг Жирара сложилась большая культура интерпретаций и определенная школа, абсолютно междисциплинарная по сути. Если посмотреть, кто занимается или ссылается на Бурдье, то это определенные люди – социологи или культуральные исследователи, историки идей. На Жирара могут ссылаться все.

На одной профильной конференции я встретил девушку, которая занимается медициной. Ее интересует проблема эвтаназии. Она приезжает, потому что ей есть что сказать про эвтаназию с точки зрения теории Жирара, и ее с удовольствием принимают. Жирар – это место, где встречаются наука и литературоведение. Они мало где могут встретиться, но его теория – это такое место. 

В этом смысле Жирар – это труп, который позволяет себя растаскивать, а части тела, которые остались, можно подвергать различным мутациям. В те вещи, о которых говорил Жирар (последовательная ступень и пр.) уже мало кто верит даже из жирадианцев и самых верных жирадианцев. Они думают, что это более-менее верно, но нуждается в корректировках. Даже самые верные его ученики давно сказали, что он был неправ, и нужно иначе. Но говоря «иначе» – они на него опираются.

Из Жирара можно вырвать одно понятие и превратить его в нечто совершенно необыкновенное, пересадить его на новую почву. В этом смысле он уникальный и интересный мыслитель, который вызывает пиетет и доступен для всех. Жирар – это чувак, которого ты можешь использовать везде. Это похоже на лунную призму – «я призываю Жирара объяснить, что происходит в кино, которое я сейчас смотрю, или что происходит в тексте, который я читаю». Этим он замечателен.

16:41:15 From Андрей Тесля: а зачем переводить тогда Жирара?

16:41:23 From Андрей Тесля: если цель – выдрать понятие

16:44:11 From Aleksei Zygmont: зачем переводить – чтобы породниться) и поделиться с друзьями, не все читают далёкие книги по-французски

16:44:45 From Aleksei Zygmont: я бы сказал что желание поделиться и породниться вообще ключевое для науки и писанины

Полина: Спасибо! Я пытаюсь соотнести две реплики, и они у меня по-прежнему не бьются. Мне кажется, что идея про нормальную науку – это то, что бывает у других, а Жирара ты описываешь как нечто очень важное. Тут остается два сюжета. Наука как таковая, своя область, то, что нам кажется правильным там делать – и то, что мы делаем. Зазор между этим зачастую и связан с каноном.

Но этот вопрос я перекину дальше Александру Марею. Я вижу вас на пересечении нескольких сюжетов и областей. Одна из важных частей нашего разговора сегодня – это понять, в какой момент каноническое и классическое пересекутся с разными дисциплинарными областями и даже способами научного интеллектуального действия (в преподавании, академии и т.д.). Учитывая ваш опыт с преподаванием и опыт с классикой, я хотела узнать, какие у вас отношения с каноном или канонами.

Александр Марей: Спасибо большое! На последний вопрос мне ответить легко: я отвечу известным позднесоветским анекдотом:
– Как вы относитесь к женщинам? – спросили как-то Штирлица.
– Я к ним вообще не отношусь, – скромно ответил советский разведчик.

Я попробую пояснить. Если я начну рефлексировать, идентифицируя себя, то окажусь на перекрестьи медиевистики (истории Средних веков), с другой стороны – истории идей (истории понятий), с третьей стороны – краешком на истории политической философии. Если говорить о каждой из этих дисциплин, получится три разных разговора. 

Мне кажется важным отметить, что для историков (если существуют чисто историки) понятие канона будет зависеть от школы, к которой человек себя причисляет. Любопытно, что не от предметной области (это история понятий, история идей или медиевистика, история России и пр.), а именно от научной школы, от клана, с которым человек хочет себя идентифицировать. Если вы набираетесь наглости и говорите, что принадлежите к школе «Анналов», у вас немедленно выстраивается такой канон, что дай бог его когда-нибудь прочесть. А источники можно вообще не брать. 

Мы с Андреем Теслей довольно давно спорили об этом, и я тогда говорил, что можно вообще не брать источники и работать, как Арьес, когда писал историю смерти, не особо заморачиваясь вопросами источниковедения. И при этом хорошо себя чувствовать. 

Я нежно люблю школу «Анналов», там можно очень многое сказать, поэтому я не буду углубляться. Ее канон позволяет не защищать кандидатскую степень – всегда можно сослаться на то, что Жак Ле Гофф ее не защищал. Можно не знать Марка Блока, но не знать Жака Ле Гоффа, занимаясь школой «Анналов» сейчас – невозможно совсем.

С другой стороны, если вы заявляете, что занимаетесь историей понятий, то у вас понятие канона пропадает сразу. Появляются вопросы: вы занимаетесь историей понятий в кембриджской парадигме или причисляете себя к козелековской школе? Может, в туринской манере?

Множественность канонов уничтожает само понятие канона и саму ценность разговора о нем применительно к исторической науке. Это смелое заявление, но для меня это так.

Если говорить о политической философии, то здесь все сказал первый оратор – Андрей. Только не Вебер… Чистая троица тут: Аристотель, Спиноза и Гоббс. Если вы ничего об этих авторах не знаете, то о чем с вами говорить? Если знаете, то с вами можно говорить на самые разные темы, параллельно подтягивая (или нет) современную литературу. 

Сама проблематика канона не имеет актуальности всерьез. Это то, что я вижу со своей точки зрения. Хотя, возможно, я не замечаю чего-то важного, судя по тому, что коллеги говорили про другие предметные области. 

Полина: Спасибо! Я приметила у вас точную формулировку, которая теперь меня не отпустит. Она появилась частично в словах Алексея, а вы два раза сказали: «А теперь со мной можно говорить». Я это считываю как ответ на важный вопрос. Пару встреч назад на семинаре «Дисциплины и междисциплинарность» был разговор (реплика от Алексея Титкова, социолога, географа и политического исследователя) о том, что когда мы делаем высказывание в дисциплине, мы транслируем его туда, где нас услышат. Туда, где у нас есть возможность распознать своих. Так мы понимаем, что наше высказывание будет нужно, конфликты будут относиться к определенной дисциплине, сюжеты и актуальность разговора будет поддерживаться дисциплиной. В этом смысле канон – это инфраструктура дисциплины. На семинарах мы как раз пытаемся понять: а как это распознать? Хорошо, если в какой-то момент огненные буквы появляются у вас на экране/в голове/в сердце и говорят: «Отныне ты – социолог». А если не социолог? Если ты историк идей? А если ты занимаешься объектом? А огненных букв все нет… И вот тебе 30, а вот уже 40, и огненные буквы запутались среди всего остального. Как их распознать? Получается, что если у вас есть канон, и вы нашли других, у кого есть канон, то с вами можно говорить.

16:54:04 From Андрей Тесля : П.К., а ты уверена, что признание со стороны других – даст тебе эту уверенность? (пользуясь примером)

16:56:53 From Olga Trufanova : Андрей, вспоминая свой прошлый доклад могу сказать, что скорее всего нет (хотя вопрос не ко мне), потому что признание вещь очень трудно измеримая и колышущаяся. Дали стипендию, опубликовали статью, похвалили доклад – радуешься, чувствуешь себя признанным и гениальным. А впал в непродуктивность и тревогу на пару дней – чувствуешь себя самозванцем

Александр Марей: Можно я задам короткий вопрос? «Как их распознать?» – это хорошо. Но у меня другой вопрос: зачем они нужны? Для самоутверждения? Вот вам 30, вот вам 40 – вы работаете. Вы понимаете, что вы делаете. Этот тот самый self. Вы свое предметное поле знаете. Вам эти огненные буквы зачем? What for?

Полина: Спасибо, это прекрасный вопрос. Я отвечу на него ссылкой на внутреннюю историю семинара. Нас на этом семинаре собралось немного, человек 17 с организаторами. Когда мы устраивали встречу про синдром самозванца, у нас было в 10 раз больше людей. Там и первокурсники бакалавриата, и люди, чью седину я видела в зуме. У них, видимо, тоже была проблема с огненными буквами. По всем репликам у меня сложилось впечатление, что проблема нераспознавания огненных букв – везде. Отвечая чуть более конкретно, академический self – существо в высшей степени социальное (простите за каламбур). Я могу быть великим философом техники на луне, но если у меня нет признания со стороны других людей, я не могу быть в этом уверена. Понятно, что существуют другие инфраструктуры для этой уверенности: статью в журнал взяли, на конференцию приняли. Но при условии, что и журналов, и конференций очень много – ощущение неочевидного нахождения где-то сильно подтачивает. И конференции, и журналы не всегда устроены жестко и структурно. 

Александр Марей: Мне кажется, что вы затронули важную точку дифференциации (точку отличения). Почему мне сложнее было говорить, чем Андрею и Алексею? В исторической науке важнее не канон. Вышеназванные огненные буквы («Да, дорогой, ты – медиевист! Мы тебя примем и будем с тобой говорить!») появляются, когда ты демонстрируешь две вещи:

1. Владение навыками. Не знание, а именно умение работать с источником. Если не умеешь, то какие тебе буквы? Не огненные, и не там.

2. Вместо канона появляется ситуативная классика. Если ты занимаешься средневековой Испанией, то надо прочесть что-то из Клаудио Санчес-Альборноса, иначе просто не поймешь, на кого ссылаются все остальные. Если ты медиевист, то не знать Гуревича – глупо. Хотя считать его пророком еще более глупо.

Полина: Спасибо! Мне кажется, вы классно поставили внутреннюю проблему, которую тут разными способами очерчивали. 

С одной стороны, есть канон как список авторов, существующий внутри дисциплины и в субдисциплинах. С другой стороны, есть навык. Пока из всех высказываний складывается впечатление, что это не до конца связано. Мне кажется, что это сильно связано. Через социализацию внутри дисциплины или субдисциплины люди получают не эксплицитное, а подспудное знание о том, что их канон связан с тем, как они работают. Насколько люди умеют воплощать это знание в исследовательских практиках, оказывается частью признания: мы с вами говорим или не говорим.

16:57:49 From Lidia Yatluk : Очень интересный тезис про навыки. Это звучит так разумно, но по ощущениям не работает для социологов-качественников, например, при всех дисциплинированных указаниях на методы и данные

16:58:08 From Андрей Тесля : вот, Ольга – и мне так кажется. т.е. идея, что канон даст уверенность – не то, чтобы совсем не работающая, но скорее попытка найти какое-то одно и простое решение

17:02:32 From Olga Trufanova : Андрей, я бы сказала, что иметь канон может стать важной составляющей (если даже не требованием к) академического субъекта как (само)идентификации. Но только частью. Без него, то есть канона, едва ли можно защитить диссертацию или внятно и убедительно описать методологию, например

17:03:28 From Андрей Денисов : канон если брать его как некоторый идеал, то он же наоборот должен порождать неуверенность, нет? Должен по идее быть источником сомнения? Потому что если ты читаешь неканон, то читаешь чтобы ознакомиться, и быстро отнестись

17:04:42 From Андрей Тесля : канон – еще и то, к чему возвращаешься (или возвращаем ходом той самой "академической коммуникации")

17:06:49 From Olga Trufanova : Андрей Денисов, я думаю, канон нужен затем, чтобы больше сомневаться в каноне и меньше – в себе))

Возможно, вопрос был поставлен не так, но будто бы  все реплики были направлены на то, что работа и работа с каноном/знанием – два разных сюжета. В истории с классикой так и есть. Но с каноном как элементом действенной науки – это так не работает. Обманка в имплицитности канона: насколько он должен быть естественным, чтобы не задумываться, как сильно он фреймирует навык работы с конкретным материалом. 

Отчасти оппонируя Александру, я хотела указать, что навык и допуск к людям, с которыми можно говорить, связан с тем, что мы знаем, кого нужно читать. 

Андрей Герасимов, у меня была идея задать вопрос по вашему посту. Вы писали, что у нас есть способы работы с каноном и классикой, они базово построены на разделении и различении. И Алексей, и Александр говорили, что есть способ: а) ограничить области знания; б) найти конфликты и сюжеты, которые существуют между ними. И потом выделить: «Мы с этими. Этих прочитать было необходимо, эти могут хорошо себя чувствовать ни на кого не ссылаясь». И мы себя поделили между ними. 

У вас была идея, что с этим можно обойтись по-другому, увидеть канон как возможность взаимодействия и координации между разными авторами, способами. И это другая структура канона. Она опровергает вообще все, что мы говорили до этого, и предлагает по-другому поместить себя как академического субъекта во всю эту сложную историю. Я не переврала вас? Здесь что-то другое?

Андрей Герасимов: Честно говоря, я не очень понимаю, к какому посту вы аппелируете. Но, наверное, я что-то имел в виду. Попробую продолжить, но сделаю два замечания перед этим:

1. Все, что я говорил про канон и мертвых мужчин, характерно именно для социологической теории, а не для всей социологии вообще. Вся социология – это очень широкая область, и я не берусь говорить о ней. Но внутри социологии выделилось сообщество людей, которые занимаются в основном теоретическими вопросами. Вебер-Дюркгейм-Маркс – это их классика. У экономических социологов эта классика совпадает с нами, они тоже считают эту триаду каноническими авторами. А вот исторические социологи будут говорить: «Дюркгейм – дурачок, и его читать не надо. Главный исторический социолог – это Маркс, но потом пришел Вебер и еще улучшил Маркса, и надо начитать их в такой последовательности, а Дюркгейма пропустить». Можно привлечь и другие субдисциплины, но у них будет совсем другая картина. Но я говорю только про теоретические вопросы. 

2. Отвечу нормативно Алексею. Его фактическое описание того, как обстоит дело в дисциплинах и междисциплинарных областях, походит на правду, это очень хорошее описание, но я с ним не согласен нормативно. Я не считаю, что у каждого человека свой канон и у каждого свой список чтения. Если приводить метафору в стиле Алексея, то это протестантский подход, где каждый читает Писание как хочет, можно собраться своей сектой, кого-то пастором назначить. А я душный католик. Я хочу, чтобы был большой канон со старшими авторами, младшими, чтобы были святые и проклятые люди. Я считаю, что любая серьезная академическая коммуникация должна строиться на иерархизированном подборе авторов.

Полина, переходя к вашему вопросу, я считаю, что в социологической теории есть внутренняя структурная логика канона. Он состоит из этих трех авторов неслучайно, они очень хорошо дополняют друг друга. Как говорил про них Бурдье: «Каждый из них видит то, что другой не видит». Никто из других известных мне авторов XIX и начала XX века не создал такие же по теоретической мощи социологические системы, как Маркс, Вебер и Дюркгейм. Они постоянно друг другу имплицитно оппонируют: где-то соглашаются, где-то спорят, но мне кажется, что их разные акценты, разные эпистемологические и политические симпатии должны быть в одном пакете. 

Есть другие авторы: Зиммель, Мид, Тарда – но, при всем уважении, они скорее заполняли лакуны между тремя классиками. С точки зрения архитектуры канона они не могут нести конструкцию мифологических людей. Если обращаться к идее канона в литературоведении, о котором писал Гарольд Блум, они менее сильные авторы. Зиммель является хорошим классиком, но он – эссеист, он переходил из области в область. А Вебер, который параллельно с ним жил, написал большое количество понятных высказываний по огромному количеству тем, систематизировал их. Я лично люблю Зиммеля, в суб-областях, которыми я занимаюсь, он тоже важный автор, но он стоит ниже, чем Вебер. Именно потому, что он не настолько классичен.

Полина: Супер! Андрей, ваша реплика позволила мне прояснить нашу структуру обсуждения сегодня. Она была хаотично выстроена, но два важных сюжета: 

1. отделение теории. И здесь хочется подумать, где линия между теорией и не-теорией. Мы с Андреем Теслей говорили об этом в подкасте.

2. почему мы говорим про канон? Наш семинар называется Research&Write. В части, которая про research, канон выпадает: какие у тебя объект, тема, сюжет, такой и research. В момент, когда мы начинаем write – писать – у нас возникает «писательский вопрос»: как кто я пишу? кто у меня в каноне?

До меня это дошло только что. Я не осознавала, что дело в разрыве.

Андрей Тесля: Меня только что как грузовиком сбило, потому что я внезапно услышал неожиданный для меня тезис. Я пока тебя слушал, пытался себя ощупать, собирая, и как-то наложить схему, которую ты предложила. 

Вот у тебя сначала research, ты там рисечишь-рисечишь-рисечишь, там объект-предмет… А потом ты начинаешь райтить. И это отдельное действие. До этого ты с каноном не взаимодействовал, а потом – привет – канон. И ты райтишь. 

Я не знаю, как в твоей области. Но в моей, если меня спросить: «Чем ты занимаешься? ты ресечишь или уже райтишь?» – я никак не смогу опознать различие. Research&Write для меня звучал как единое слово. Я писал его слитно. Дальше – rewriting, и, окей, re-researching. Но research&write пишется слитно. 

Любопытно, как в разных областях и сферах это устроено. Ты говоришь, что способна разграничить переход из одного в другое, и у тебя выстраивается совершенно разное взаимодействие с каноном. В первой сфере его не было… Это как минимум, очень интересно.

17:11:45 From Olga Trufanova : Андрей Тесля, дааа! Я тоже не могу понять, как историк, как можно ресерчить и не писать! Возможно, это отличие от социальных и антропологических исследований? Судя по тому, как ведут ресерч мои коллеги-антропологи, у них действительно так: сначала поле, потом письмо.

Полина: Мне кажется, дико важен студенческий опыт. Research&write неразделимы в ситуации, когда я – академический субъект, который занимается исключительно научным творчеством. Там у меня идет холистичность: я читаю, я пишу. 

Когда я делаю шаг в сторону от канона как образца, и, например, пишу вместе с коллегой работу по смежной области или веду семинар, мне нужно разделить процессы. Тут, конечно, три процесса: read, research, write. Это к тому, что говорили и Алексей, и Александр: когда вы читаете, с вами можно говорить, и вам надо читать канон, чтобы не чувствовать себя идиотами. Пока то, что мы утверждаем в ходе семинара относится и к письму, и к чтению, и к research (что бы это ни значило). Мы вроде собрались поговорить про книжки (потому что канон – это люди, которые что-то написали), а на самом деле проблемна связка, которая составляет действие академического субъекта. Я развожу это аналитически, чтобы место канона сделать понятным. Он существует везде, но фокусируемся мы на нем, когда говорим про тексты. Это легко и удобно сделать. Но, по-моему, это часть знания «как» и невозможно быть принятым, не зная канона. 

Андрей Денисов: Я хотел отозваться на то, что говорил Александр про навык: если историк умеет работать с источниками, то этот навык принят. В разговоре на технические темы, я на секунду задумался о том, что это могло быть в философии. На собственном примере написания текста я понял, в чем этот навык. 

Я писал недавно текст про Рансьера. Он ссылается на Аристотеля и разворачивает из этого теорию. Я писал про какой-то момент, и навык был в том, чтобы сразу открыть Аристотеля, и понять, в какое конкретно место он залез и из чего все это выходит. Я вместо того, чтобы это сделать, прочитал первую книгу «Разделяя чувственное» от корки до корки («сейчас я пойму!»), потом прочитал вторую, третью книжку, уже четвертый день, глаза пухнут, уже ипохондрически болею. Эссе не пишется, через неделю сдавать. Что происходит? В какой-то момент до меня дошло, что надо вести себя как нормальный человек, взять в руки «Политику» Аристотеля и прочитать – добавить второе слово к первому. И это было открытие: «Оказывается, всего этого можно было не делать. Можно было не сходить с ума!». Час чтения конкретных 20-ти страниц из Аристотеля дал мне больше четырех дней, проведенных до красных глаз у монитора. Это и есть навык по работе с каноном. 

Есть забавная вещь: когда у тебя проверили десятое эссе, то по ответам преподавателей ты уже начинаешь понимать, что такое актуальный канон – который прямо сейчас формируется. Если преподавателю понравилось твое эссе, то он тебе в комментарии пишет какого-то из двух авторов, которые в России потихоньку становятся каноническими. В контексте философии в России – это Иванов, Подорога и Бибихин. Твое эссе может вообще никак к этому не относиться, но тебе пишут: «Обратите внимание, в этом месте вы как Подорога» – это значит, тебя хвалят. Тебе поставят твое А. Так формируется актуальный канон, которого еще нет. 

Полина: Спасибо! Очень интересно про усвоение канона и роль канона вместе с образовательными сюжетами.

Александр Марей: Я всегда говорил, что 20 страниц Аристотеля легко заменяют 4 тома Рансьера, равно как и пару десятков других авторов. Но, если серьезно, то речь тут не про навык. Здесь как раз речь про прикосновение к канону. И Рансьер, как бы к нему не относились в рамках этого канона, знает Аристотеля, а Андрей в его примере (я не к Андрею лично, а к его высказыванию) показал, как выглядит работа вне канона. Мы пытаемся куда-то влезть, а человек работает в известных рамках, и для него целый ряд авторов понятен. А для нас – неизвестен, невнятен и вообще – глаза пухнут, четыре дня надо сидеть, обнаруживая себя в состоянии: «Зачем же я все это делал?»

Это не про навыки, это про канон. 

Андрей Денисов: Это абсолютно правильно, просто именно в этом случае было конкретное место. Естественно, я читал «Политику», но нужно было понять то конкретное место, к которому отсылал Раньер. Буквально прикоснуться к нему на час, и становится все понятно.

Почему у меня все так произошло? Я считал себя человеком, который это читал. Вроде бы, ничего непонятно нет. Но логики я совсем не видел. И правильно, нужно было один раз пересмотреть то, что казалось знакомым, и все стало ясно.

Александр Марей: Я отмечу от себя, что одна из самых страшных вещей, которую я когда-либо слышал: «Я это читал». Простите, я скажу как преподаватель, что хуже этой фразы от студента только: «Я же это учил!» – «Я же читал!»

Ты ему говоришь: «Ну, хорошо, золотце мое, читал. Но не прочел, что тут поделаешь?»

Извините, ничего личного.

Полина: Здесь, мне кажется, сходятся два сюжета: про навык и про работу с каноном. Но передаю слово Кате.

Екатерина Гришаева: Привет! Я хотела добавить две ремарки. Мне показалось, что при упоминании канона мы говорим про каких-то классиков: Аристотеля или школу «Анналов». Для меня канон – это и классика, и что-то более современное (работы 2014, 2015 или 2018 года). Они тоже имплицитно включаются в канон, который ты собираешь, делая research. Это знаковые работы, важные для понимания того, что было сделано до тебя. Мне кажется, это делает канон динамичным. У нас есть багаж за плечами, и мы – агенты, которые могут выбирать из этого багажа то, что релевантно нам здесь и сейчас. Мы можем сбросить Дюркгейма с корабля современности, но через несколько десятилетий он может снова стать релевантен, потому что для исследования станут важны другие аспекты. Ревизия канона может быть довольно динамична и определятся настоящей повесткой. В ее свете мы выбираем работы, которые кажутся нам релевантными или нерелевантными.

Разговор о каноне мне хотелось бы еще поместить в перспективу академической карьеры. Он важен, чтобы вписаться в академическое сообщество. Правильно определенный канон в рамках дисциплины позволяет сделать исследование более значимым, более видимым, более актуальным. Если ваше исследование отвечает текущей повестке, оно может стать вашим академическим достижением, важным для продвижения вперед. Это опускает понятие канона с небес на землю, от классиков, которые стоят на пьедестале – до нас. Классики – это вершина айсберга. А есть сообщество коллег, с которыми важна референция. От их признания зависит ваша академическая карьера. 

Это более интуитивная мысль, посылка. Канон – это то, что связано с распределением власти в текущем академическом сообществе и с твоим отношением с людьми, обладающими этой властью. Из-за интуитивности эта мысль может быть туманна…

Полина: Спасибо, Катя, за реплику. Я последние несколько минут переживаю за два подспудно возникнувших сюжета. На первом ходу они для меня звучали как отчасти смешные, а сейчас я тебя слушаю, и думаю: «Блин, вообще не смешно». То, что Алексей сказал про Саратов, и то, что Александр сказал про «читать». Это звучало оба раза забавно из позиции: я не там.

Это сюжет про канон как элемент власти. Такая власть есть у кругов, где людям понятно, что надо читать, чтобы не быть идиотом и как можно говорить. Я думаю, что мы упустили этот сюжет, потому что историй про битву за канон вокруг нас особенно нет. К вопросу о том, зачем нам видеть огненные буквы? – легко жить с тем, что они есть, когда ты уже себя где-то нашел. А когда ты студент в Cаратове и говоришь: «Ну, я, вроде, читал», – возникает другая ситуация.

Спасибо за переключение. Я его докрутила в противоположную сторону: усиление сюжета про канон как сюжета про власть. Досадно, что мы об этом не заговорили раньше, и спасибо, что заговорили сейчас.

Алексей Зыгмонт: Я хотел сказать, что мы и находимся в Саратове, это он и есть. Ты сейчас где? В Питере? Питер – это Саратов, Москва – это тоже Саратов. Вот Екатерина сейчас в Нидерландах или Германии, если я не ошибаюсь.

Екатерина Гришаева: Я в Бремене, и это еще тот Саратов. Это очень маленький деревенский город в Германии.

Алексей Зыгмонт: По Латуру такое распределение власти  можно назвать привлечением влиятельных союзников, которые сообщают часть своей силы тебе. Общение с ними позволяет тебе функционировать в научном поле. С реалистической точки зрения выпить с кем-то пиво на конференции, сослаться на кого-то и еще быть с кем-то в таких дружеских связях, чтобы он пригласил тебя в Бремен, или как-то еще повлиял на траектории жизни – это все одной категории вещи и разница в них скорее количественная, чем качественная. 

Я хотел сказать, что фраза «с тобой можно говорить» меня очень цепляет, потому что она капитанская, влиятельная и сопряжена с властью: ты можешь определять, с кем говорить, а с кем – нет. По сети ходит знаменитый «Список Бродского» – книги, которые вы должны прочитать, чтобы с вами было можно говорить. Кто бы этот список не составил (Бродский или нет) – его надо просто избить на улице, потому что нельзя так обращаться с людьми: «Ты должен читать Вергилия и прочее, чтобы с тобой можно было начать хотя бы о чем-то говорить». Процедура говорить/не говорить не зависит от начитанности. Она зависит от научных идей.

Полина: Спасибо! У нас не сложился канон беседы, что имеет свои плюсы. Спасибо отдельное за то, что я будто с тремя разными людьми разговариваю. Один человек рассказывает про нормальную науку, другой занимается Жираром, а третий говорит, что мы все – Саратов. Поэтому у нас есть надежда на разнообразный канон. Возможно, это хорошо… «Какой я сегодня Алексей Зыгмонт?» – буду думать я по утрам, размышляя про свой канон. 

Екатерина Гришаева: Я хотела узнать, а «Саратов» – это что? Референция на российское академическое сообщество? Я просто не очень понимаю.

Алексей Зыгмонт: Нет, просто пример, «Саратов» – это мое состояние на третьем-четвертом курсе университета, когда меня начинает интересовать определенная тема, например, взаимоотношение между религией и насилием (то, чем я сейчас занимаюсь). И я пытаюсь найти какой-то теоретический источник, чтобы их как-то концептуализировать. Я начитан в источниках, я умею с ними обращаться, но мне не хватает чего-то, чтобы это осмыслить. Я робко спрашиваю у преподавателя: «А может, мне сослаться на Мирча Элиаде и различение сакрального и профанного?», – а преподаватель мне справедливо говорит: «Вас колесуют. Если бы вы это заявили на конференции в большом мире, где-нибудь в Норвегии, то вас бы там точно колесовали, потому что там он исключен из канона». 

17:33:27 From Андрей Денисов : А Вам нормально, что сказали нельзя – и вы “так точно, как скажете товарищи”?

17:35:19 From Aleksei Zygmont : нет, это грустно( но если что-то нельзя, это затрудняет любые действия

«Саратов» – это состояние интеллектуальной провинциальности, отсутствие доступа к тому, что сейчас происходит и что на поверхности. Это состояние болезненное, ограниченное, и ты понимаешь, что ты в Саратове, и надо из него вырваться, но для этого может не быть ресурсов. 

Полина: Следующая встреча будет про метрополии и провинции в науке. Сейчас у нас была легкая тренировка к разговору на примере Саратова. Я по-прежнему очень волнуюсь, но нам нужно будет это сделать. 

Ольга Труфанова: Обязательно придем! Всем привет, рада всех видеть снова. У меня аккумулировалась мысль, особенно после комментариев Екатерины. 

Я вспомнила высказывание Андрея Завадского. Мы с ним в рамках Летней Школы два года назад разговаривали о том, как быть хорошим академиком. Он сказал: «Быть хорошим академиком, это значит – уметь отделять зерна от плевел». Я глубоко задумалась и почувствовала синдром самозванца, который всей тяжестью лег на мои плечи. С одной стороны, мне показалось, что это то, чего мне так не хватает как умения, а с другой стороны, что, как не отделение зерен от плевел – самое сложное в любом research? Особенно в междисциплинарном, который находится на пересечении многих традиций и научных школ. Окей, я – историк, поэтому в моем research переплетаются всевозможные социальные и гендерные теории, новоимперская и история телесности. Здесь можно сойти с ума, пытаясь ознакомиться со всеми канонами, которые мне нужны для того, чтобы создать research. Надо найти зерна. Отделить их по-настоящему невозможно. А кто решает, что есть зерно, а что – плевел? Они предзаданы или их нет? Или мы их в процессе отделения создаем своими руками? Может, мы решаем, что зерно, а что – плевел в каждом конкретном случае.

Иногда можно задуматься и переделать канон. Например, пойти против него и сказать, что мы не хотим брать белых мертвых мужчин в качестве канона, мы очень осознанно возьмем туда женщин или российских авторов, которые писали о том же, но их часто в академических англоязычных текстах исключают или не берут во внимание.

Екатерина говорила, что канон отражает распределение власти в науке. Я не могу с этим не согласиться. Маркетинг и пиар играет роль в становлении канона, особенно если мы говорим о современных текстах. Решать, что нечто является каноном, потому что это опубликовали в Oxford University Press, а не в Томском государственном университете – это предвзято. Это разговор про властные структуры.

С другой стороны, сможем ли мы защитить свою работу или быть принятыми в журнал, если мы не пройдемся по канону, который от нас ожидают? Это всегда вопрос компромисса. Не знаю насчет зерен и плевел – их, видимо, нет – но надо учиться убеждать кого-то, что мы научились определять, что есть зерно, а что – плевел. А если это было до нас по-другому, перевернуто, то мы должны найти аргументы, чтобы обосновать нашу позицию и сделать наш канон убедительным.

Полина: Спасибо, мне кажется, это очень хорошая предзаверщающая реплика. Мы вернулись к сюжету с «мы», с которого отчасти все начиналось. Вопрос о том, насколько «мы» – это мы, те, кто может взять на себя смелость отделить зерна от плевел, канон от классики, классику от современности. Это очень сложно. 

В твоих словах есть очень важная вещь про канон, которую мы не учитывали. Канон – это не штука про классику и историю, а это про современность. Канон – это орудие, с которым мы имеем дело здесь и сейчас. Чтобы быть каноном, надо быть современным. Это разворачивает наш ход разговора от триады социологии к тому, как канон функционирует, какова его структура. 

Андрей Тесля: Я пока слушал и участвовал в беседе, поймал себя на мысли, что есть еще одна линия в разговоре о каноне. Ты ее прямо сейчас затронула, отталкиваясь от слов Ольги о каноне как современности и орудии, с которым мы имеем дело. Это мысль о том, что канон в одном из изводов является чем-то учебным. Это близко к сюжетам, о которых говорил Александр. 

Там, где ты начинаешь действовать как исследователь (не как тот, кто еще не, кто еще в процессе) – достаточно сложно оперировать внутренним каноном. Для тебя есть в данный конкретный момент авторы, тексты, концепции, с которыми ты работаешь, от которых отталкиваешься, есть базовое знание о твоей дисциплине, области, есть текст. Но как канон возникает в рефлексивной форме? Не там, где мы постфактум осуществляем экспликацию базовой схемы для авторов или сообщества. Он возникает в двух действиях:

1. В процессе обучения. Когда Андрей говорил об исторической социологии. Меня зацепило, что мы сначала читаем Маркса, затем – Вебера. У нас исторический порядок чтения. Сначала смотрим, как это устроено у Маркса, а затем – у Вебера, потому что он и предполагает, и пересобирает, и критикует Маркса. А Дюркгейма мы не читаем, потому что мы здесь формируем пространство отсылок и взглядов. Не потому что Дюркгейм – скверна, которую нужно избегать. А потому что ты в процессе обучения не имеешь сформированного дисциплинарного взгляда. Ты потом будешь читать Дюркгейма и выстраивать с ним отношения. Здесь канон не просто как набор текстов, но определенная последовательность. Вернемся к ветхозаветному канону, где речь и о композиции. 

2. В эксплицитной форме ты встречаешься с каноном, когда преподаешь, поскольку должен собрать последовательность: текстов, имен и т.д. Канон определяется и тем, как видится дисциплина. Определяется не этими конкретно авторами и текстами, а, наоборот, исходя из видения дисциплины. Исходя из видения этого конкретного дисциплинарного пространства, ты с позиции преподавателя определяешь, какие тексты и имена окажутся верно работающей траекторией. Какие последовательности нужно выстроить, чтобы добиться результата, который соответствует тому, что прописано в программе учебной дисциплины (ПУД) или учебно-методическом комплексе дисциплины (УМКД).

17:45:52 From Olga Trufanova : Андрей Тесля, а когда заканчивается процесс обучения и заканчивается ли? *Вопрос, надеющийся на лучшее и готовящийся к худшему*

Полина: Спасибо, Андрей! Пока ты говорил, до меня дошло, что мы совершенно не обсудили, как жить с каноном – стратегии выживания. Во многом, из-за того, что наши определения канона рассыпались и все было парадоксально. Про Андрея Герасимова я сразу подумала, потому что вспоминала пост про возможность другой структуры канона, и он до сих пор на меня влияет. Андрей как раз рассказывал про структурную историю, не революционную, а классическую, что было для меня неожиданно, но интересно. Александр Марей сказал про колониализм в словах Алексея Зыгмонта, что вообще впечатляюще. Вообще, развитие разговора, где мы начали с канона как того, что или кого читают, и пришли канону как тому, кем или чем орудуют – это сильный финт. Я как человек, осмысляющий на семинаре, что происходит, скажу, что за этот семинар мы проделали коллективно большую работу. Это здорово.

Мы почти не обсуждали канон как проблему. Я не очень понимаю – почему. Есть ощущение, что у всех с каноном все в порядке. Шаг в сторону – этого ощущения нет. А как сделали шаг – не помним. Тут затемнение – катастрофа. Мы близко к этому подошли, когда обсуждали, как устроено чтение-письмо-исследования и то, насколько подспудным является наше знание про канон. 

Со времен зина про мертвых белых мужчин и разговора об этом, у меня в голове, как человека, работающего в библиотеке, есть мечта, чтобы в университетах был регулярный семинар, где бы люди отслеживали, что у них происходит с каноном. Это похоже на наличие весов в ванной: вы переживаете за свой вес, покупаете весы, ставите их ванную, задвигаете подальше и никогда не достаете оттуда. Я тоже так делала. Не очень люблю доверять цифрам, к количественным данным отношусь с подозрением… как человек с качественным каноном в голове (каноном качественных исследований). Но здесь кажется, что аналог весов неплохо иметь у себя в университетском академическом хозяйстве, даже если вы ими не будете пользоваться. 

17:50:22 From Андрей Денисов : Но полина, в этом случае нам всем надо толстеть, тут же кто толще в таких весах, так тот и прав?

17:51:01 From Андрей Тесля : в вашем каноне много лишнего – пора на жесткую диету садиться!

17:51:19 From Андрей Денисов : а как понять, что лишнее?

17:51:25 From Андрей Денисов : вот для меня большая проблема

17:51:27 From Андрей Тесля : по джинсам!

Язык говорения про канон складывается в интересные сюжеты. Если не рассматривать знание о каноне как данное тебе в оценке экзаменатора («Этот канон ты выучил на пятерку, а этот – на четверку. А этот вообще не выучил – иди, пожалуйста, пересдай»), а рассматривать его как весы, то канон может сказать нам, что наш вес недостаточен или избыточен. Есть внешнее мерило, которое будто существует в университете. Здесь на семинаре много людей работают в университете, часть – преподают. Мы слышим, что они в основном говорят довольно уверенно про преподавательские сюжеты. И будто не всегда так уверенно, когда говорят про остальные. Мне кажется, что здесь хорошо бы уточнять каноны у себя. У себя как «я» и у себя как «мы» – какой у нас канон? 

При этом, видимо, нет никаких весов. И в этом, может быть и радость. Закончила на радостной ноте. Ура, спасибо огромное!

Расшифровка: Наташа Винокурова
Редактура: Лиза Канатова