Ближе к тексту: я/мы автор*/ка. Расшифровка семинара

Расшифровка встречи семинара Research&Write, которая состоялась 17 ноября.

Это разговор о том, как меняется взгляд на авторство и сам феномен в контексте феминистских подходов. Научное авторство с его стандартами объективности и рациональности, строгой логичности и нейтральности, конструированием текста с позиции трансцендентального познающего субъекта, который проникает в тайны природы, глубоко связано с представлениями о маскулинности и дихотомией “мужское” и “женское”. Как преодолеть патриархальные искажения, вписанные в традиционное научное авторство и нужно ли это делать? От чего следует освободить научное письмо и каким образом это совершить? Как сделать его более инклюзивным, гетерархичным, диалогичным? Что такое феминистское, интерсекциональное, бисексуальное письмо? Кем тогда выступает автор*ка, и какие практики письма возникают? 

Список рекомендуемой литературы по теме

Ирина: Это вторая встреча серии семинаров Research&Write, где мы хотим говорить ближе к тексту. Наша с Полиной задумка выросла из круглого стола, который проходил в 2019 году на конференции “Тревожное общество”. Это была дискуссия о том, как привнести принципы качественного письма в наши научные тексты. Мне кажется, мы говорили о многих вещах, которые имеют отношение к сегодняшней теме “я/мы автор*ка”. Для меня этот разговор о феминистских подходах к написанию научных текстов, к академическому письму, к авторству в академическом письме вырастает из интереса к рефлексивности в социальных исследованиях. Хотя я не глубоко знакома с феминистскими эпистемологиями, но все это связано со stand-point theory, situated knowledges и прочим. Сегодня мы продолжаем этот разговор, но сфокусируемся на научных текстах. 

Проблема заключается в том, что наши тексты достаточно ригидны и строги. Несмотря на то, что многие каноны позитивистской или классической науки критикуются и сильно трансформируются, мы не сильно от них отошли. В социологических текстах я по-прежнему вижу строгую структуру, много теории и эмпирику, которая встраивается в теорию, устойчивые формы, текстовые обороты, фразы. Феминистские подходы к письму, возможно, могут пролить свет на то, что именно мы делаем в процессе создания научных текстов. Мне нравится сама предпосылка, что письмом мы производим отношения, а этими отношениями мы поддерживаем систему существующего неравенства, или текстом и в тексте мы эту систему подрываем, нарушаем, предлагаем альтернативу. Существует идея, что каноны строгой рациональности, логичности, беспристрастности и объективности ― это маскулинные стандарты академического письма (Полина, например, хочет поспорить с этим). Это обозначение, конечно, провокативно. Насколько вы с этим согласны? Нужно ли говорить о маскулинном характере академического письма, если оно следует этим канонам? Нужно ли говорить о том, что вся система патриархальных неравенств воспроизводится в том числе через то, каким образом мы пишем тексты? Хотя различие между жанрами есть, непонятно, как это учитывать.

Тексты из списка, который мы предлагали ― это попытки найти альтернативы, другие виды и формы письма. Это попытка нарушить привычный ход и структуру научного повествования. Intersectional writing, bisexual writing ― такие концепции предлагаются в разных работах. Какие есть способы этого нарушения, вплоть до конкретных техник? В стабильное стройное научное письмо, которым оно должно быть, мы намеренно вносим дисбаланс, намеренно проговариваем сомнения, эмоциональные переживания, субъективный опыт, внедряем куски письма других жанров (например, художественное письмо, дневники) ― то есть пытаемся превратить научное письмо в нечто иное, но претендуя на то, что в нем сохраняется научность. Или мы говорим о том, что научное письмо или не научное ― уже не так важно? Важна история, которую мы рассказываем, которая дает что-то знать о себе, о других людях или о мире, возможность повлиять на мир и изменить его к лучшему. 

Полина: У нас общая тема: какие провокации и какие вопросы возникают, когда мы начинаем говорить о письме не с позиции соответствия институциональным требованиям, а обсуждая разные рамки, позволяющие говорить о разных критериях. 

Сегодня эта рамка понятна: разнообразие феминистских подходов и многообразие возможностей пойти в разные стороны, имея в виду эти подходы. Во-первых, мне интересно, что мы определяем как феминистские подходы: от чего отталкиваться и как это соустроено с проблемами, которые эти подходы ставят. 

Часть “маскулинных” подходов, которые существуют сегодня, были с наукой с самого начала. Но покажите мне человека, который готов топить за них всей душой, сердцем и текстом. Я долго думала, кто этот человек, и не могла найти идеального маскулинного героя, который огнем и мечом отстаивает доблесть научной рациональности.  

Но мы видим это с позиции критики, видим это институционализированно. Когда мы переживаем это в своих попытках авторства, это становится проблемой, вырастает мгновенно многоликий тысячерукий маскулинный герой. Не выращиваем ли мы его сами? Эта проблема меня беспокоит, потому что я думаю, что выращиваем, но зачем? 

Во-вторых, мы делаем семинар от лица библиотеки Шанинки, где параллельно ведем еще один цикл встреч Research&Write про то, какое место и роль у междисциплинарного исследователя. Не нужно ли нам разобраться с дисциплиной, а не с маскулинностью? И как текст соотносится с тем, что мы занимаемся исследованиями и/или наукой? Может быть, дело в самом письме? Или в институциях? В фантомных или нефантомных маскулинных персонажах? У нас много разных векторов обсуждений. Начнём с первого.

Как вы видите особенности феминистского подхода? В чем вы видите их продуктивность и в чем ― ограниченность? 

Ася Новкунская: Спасибо, что вы позвали меня! Это случилось ровно в тот момент, когда мы были на третьем кругу внутреннего рецензирования при написании текста, посвященного феминистской рефлексии, методологии, эпистемологии и всему тому, что мы очень любим. Я немного расскажу об этом как о практическом сюжете. И еще выдвину два тезиса. Вы задали так много вопросов, что я решила продолжить их, хотя что-то, может, и пересечется.

Первое касается непосредственно письма и его формы. Я прочитала текст Белси и на 3,5 страницах несколько раз заглядывала в словарь. Это нормально, но я поняла, что довольно часто при чтении текстов, которые эксплицитно себя позиционируют как феминистские, возникает много лингвистических и методологически-рефлексивных проблем. Часто такие тексты очень непросты для восприятия и вызывают сложности даже у тех, кто находится внутри этого поля. У меня возник вопрос: насколько то, что у Кэтрин Белси сформулировано как призыв усложнять письмо и делать его неудобным для чтения, провокативным, не обязательно четко и понятно писать (так мы пытаемся отойти от заданной логичной, рациональной, “маскулинной” формы текста) выполняет феминистские задачи? Не уходим ли мы тогда по этой траектории от другой важной феминистской повестки ― наше знание и то, как мы его презентуем, становится настолько сложным, что социальное неравенство в итоге возрастает. Если мы представим наш текст и сложность его понимания вместе с социальными группами, которые мы изучаем участниками наших исследований, соучастниками. В попытке изменить форму и сделать ее провокативной не увеличиваем ли мы разрыв между познающим и познаваемым? Не теряем ли мы тогда важную этическую составляющую феминизма?

Отсюда возникает мой второй тезис, связанный с вопросом: а возможно ли вообще феминистское письмо без феминистского исследования? В какой момент мы можем с уверенностью сказать, что провели супер-исследование и теперь можем написать о нем пост-модернистским необычным сложным языком? Возможно ли это? Или феминистское письмо вырастает из феминистской методологии, эпистемологии и самой постановки исследовательского вопроса? Можем ли мы текст совершенно внезапно присоединить к уже реализованному проекту, если сам он был осуществлен в рамках другой логики и подхода? Письмо, как мне кажется, должно отражать проблематику самого исследования, которое должно быть не абстрактно “феминистским”, а, вероятно, отражать своей формой ту проблематику, которую мы изучаем. Это были два тезиса.

Дальше ― сюжет, связанный со статьей, которую мы пишем, по близкой теме, которую мы обсуждали на той же конференции “Тревожное общество” в декабре 2019. Мы буквально поставили себе такую задачу:  сохраняя академичность статьи, отразить некоторые из феминистских принципов, которым мы стараемся следовать, реализуя наши проекты. И мы поняли, что “я/мы” ― это актуальная проблема, причем не только в измерении конвенционального письма (в большинстве социологических статей какое-то время назад было принято писать “мы провели исследование”. Потом появилось “Я провел исследование”). “Мы” на этапе письма обнаруживаем, что измерение власти есть и внутри исследовательского коллектива ― в нашем случае это профессор и две аспирантки. И это совершенно неравные позиции, разное распределение stand-point. “Я/мы” в совершенно разных конфигурациях возникает в тексте, и мы в одной из частей своей статьи пришли к диалоговой форме, похожей на ту, что есть в тексте, но это еще on-going, мы так и не договорились, в какой форме мы можем писать о себе.

Прописи. Саша Мороз. 2020

Дарья Литвина: Давайте я выскажусь следующей, потому что делаю исследование вместе с Асей. У меня есть ощущение, что я не самый крупный эксперт в феминистском письме ― я даже не всегда до конца понимаю, что такое феминистское письмо. Это одно из продолжений того тезиса, что Ася озвучила: может ли существовать феминистский текст вне феминистского исследования? Понятно, что феминистское письмо может быть очень разным, принимать экспериментальные формы. Мы видим поэмы, перформансы, арт, медиа ― разные формы того, как мы можем представлять эмпирические данные и свои собственные позиции, но мне кажется (и это повод для дискуссии), что феминистский текст связан с принципом производства феминистского знания, с феминистской эпистемологией. Мне кажется, что она является более важной, чем форма представления. Если обратиться к сюжету с нашей публикацией, то в ней мы с Асей и Анной Темкиной решили подумать над тем, каким образом мы производим себя как социологов в поле, и производим ли мы себя как феминистских социологов или каким-либо другим образом. Всегда ли мы являемся феминистками, когда мы находимся в поле, необходимо ли эксплицитно объявлять себя таким образом, и в какой момент мы вообще ими становимся. И в ходе исследования мы пришли к выводу, что ответы на эти вопросы довольно контекстуальны. В ситуации взаимодействия нас всё равно производят определенным способом. Иногда ты действительно придерживаешься принципов заботы, рефлексируешь, вовлекаешься, ведешь диалог. Но иногда ты оказываешься в ситуациях, где ведешь себя как более властная фигура или тебя позиционируют таким образом, что ты не можешь проявлять те феминистские качества, которые, возможно, хотелось бы. Мне кажется, что это довольно запутанная история ― не только с феминистским текстом, но и с феминистским позиционированием. Поэтому я хотела бы обратиться к принципам, которые можно назвать ориентирами в процессе исследования.

Что такое феминистское исследование? Это исследование, в основе которого лежат определенные этические принципы. Это принцип учета позиций исследователя и исследуемых, это то самое ситуационное знание, о котором говорила Ирина ― когда мы пытаемся понять, каким опытом обладают люди, которых мы исследуем, обладают ли они эпистемическими преимуществами, более ли выгодна их позиция для понимания того, что происходит? Какую позицию при этом занимаем мы по отношению к этим людям? Проявляем ли мы власть? Мы стараемся ее нивелировать? Есть ли у нас задача по эмансипации людей, которых мы изучаем, если мы говорим, что это уязвимая группа, и мы обращаемся к ней для того, чтобы рассказать о ней больше, чтобы обратиться к ее опыту и сделать этот опыт слышимым, видимым? Получится ли через озвучивание улучшить их позицию? 

Это этика заботы, которая основывается на чувствительности к вопросам власти, на интересе к опыту угнетенных, исключенных групп, и на рефлексии относительно собственного влияния на поле. Что касается непосредственных полевых практик, которые мы используем: мы стараемся использовать диалоговую форму, вовлекать исследуемых в процесс производства знания, нивелировать властные отношения, выстраивать эгалитарные отношения с нашими информантами. Но, к сожалению, это не всегда возможно в реальных полевых ситуациях. Мне кажется, что именно принцип заботы ― как выстроены отношения с информантами, с участниками исследования, и как выстроены отношения внутри коллектива ― формируют все то, что мы называем феминистским исследованием. При этом техника сбора и анализа данных, как мне кажется, не столь важна. У меня нет ощущения, что мы используем специфические методы, хотя, возможно, мы используем в рамках интервью специфические техники ― например, пытаясь рассказывать про свой личный опыт, пытаясь сохранять диалог и вовлекать участников исследования в производство наших текстов. 

Был вопрос о том, насколько уникальными являются эти принципы, или они не столько феминистские, сколько “гуманистские” или характерные для критического исследователя. У меня есть ощущение, что мы видим большое количество текстов, которые написаны в экспериментальном стиле или которые придерживаются этики заботы, авторы которых озвучивают свои позиции похожим образом, но не называют себя феминистками и не называют свои принципы феминистскими. Возможно, они в некотором смысле негативно относятся к такому позиционированию, но феминизм, тем не менее, находился в авангарде этого процесса, этого эксперимента. Об этом важно помнить. И роль феминисток в такого рода производстве знания достаточно важна, и ее нужно учитывать. Критический настрой характерен для многих социологов, антропологов и тех, кто работает с уязвимыми группами и сензитивными опытами. Феминистская позиция может быть похожа на не-феминистские позиции.

Standpoint заключается не в том, что мы приходим в поле и “сразу видим, в чем тут проблема”, а в том, что мы задаем проблемные вопросы к этому полю и пытаемся показать людям, с которыми мы взаимодействуем внутри этого поля, где их структурные позиции. В этом и заключается критичность, в этом и заключается наша позиция: мы пытаемся обнаруживать и объяснять точки напряжения, и при этом не отказываться от диалога с людьми, не использовать наше взаимодействие только как способ получить данные для статьи.

Мы стараемся поддерживать с людьми контакт и это вопрос этики, потому что прагматического интереса здесь нет ― это наша позиция, наш выбор. Иногда в тексте эта позиция эксплицитно выражена, и мы хотим ее подчеркнуть, а иногда ее  почти не видно. Но, отвечая на вопрос о том, что такое (академический) феминистский текст, я бы отвечала в духе: это академический текст, написанный по результатам феминистского исследования, которое проведено феминистками и с учетом феминистских принципов. 

Полина: Спасибо большое! Про этику ― супер-важная тема.

Александр Фокин: Я продолжу. Мы со студентами на первых лекциях обычно начинаем с вопроса о том, что такое наука. И я стараюсь вкратце поговорить с ними о том, является ли гуманитарное знание, и в частности история, наукой. И привожу пример одной реальной истории, которая может выглядеть как анекдот. Довольно давно, 12 лет назад к моему бывшему научному руководителю пришел студент и сказал: “Можно я буду у вас писать курсовую работу про Александра I?”. Мой научный руководитель ответил: “Да, конечно, но почему вы из всех правителей выбрали его? Чем вас привлекает именно Александр I?”, на что студент ответил очень занимательно о том, что Александр I ему являлся во сне и с ним разговаривал. На основании этих бесед с Александром I во сне он и хотел писать курсовую. Мы понимаем, что такой курсовой быть не может, невозможно в качестве библиографического списка написать “Беседы с Александром I во сне, 6 января 1999 года”. У нас в голове все равно есть представление о правилах игры, как устроено исследование. Когда я думаю о теоретических и эпистемологических основаниях феминистских и гендерных исследований, этот вопрос меня внутренне волнует ― когда теоретикини говорят о том, что научность, к которой мы привыкли ― это производность определенной идеологической ситуации, и ее надо преодолеть.  Я внутренне (может, из-за непреодоленного внутреннего патриархата во мне) не могу до конца с этим согласиться. У меня внутри есть опыт, который невозможно верифицировать, который невозможно проверить, но на основании этого опыта я буду создавать аналитические тексты и суждения и рассматривать не как публицистику или художественный текст. Есть жанр эссеистики, где создаются тексты, где заранее говорится, что это не объективно, не верифицируемо, не фальсифицируемо. И когда это объявляется научным, я с трудом могу внутренне с этим согласиться.

Воспоминания4. Саша Мороз. 2021

Другой вопрос, который меня в связи с этим волнует ― мы привыкли, что во многих гуманитарных дисциплинах (я с трудом могу представить себе феминистское письмо в квантовой физике или органической химии) есть марксистские социологи или неокантианцы в экономике ― люди, которые задают определенную идеологическую рамку своих взглядов. Когда человек говорит, что он историк-марксист или придерживается в социологии позиции Вебера ― вроде бы у нас никаких вопросов к нему не возникает. Мы можем соглашаться с его основаниями или нет, но считается, что это нормально. Но если человек говорит, что он феминист и хочет, например, заниматься историей или социологией с феминистских позиций, здесь действительно от своих коллег можно ощущать недоверие. Они готовы признать человека марксистом или неокантианцем, если он так заявляет свою позицию. Но при этом они не готовы принять проговоренное феминистское самоопределение. Человек честно в начале работы может написать, что он(а) пишет свою статью, книгу, исследование с точки зрения феминизма ― и это ее сразу выводит за модель.

У меня тоже есть парадокс. Я как историк советского знаю о том, что в Советском Союзе среди исследователей была парадигма классовой борьбы, и куда бы историки, экономисты, социологи не приходили, они везде должны были найти классовую борьбу. Приходят в Древний Восток, Индию, Непал, Кению ― должны найти классовую борьбу. Я опасаюсь, что феминистская оптика может иногда некритически осмысленно работать как такой марксизм. Раньше мы ставили цитаты из Маркса и Энгельса, сейчас будем ставить цитаты из Батлер и Симоны де Бовуар. Просто для того, чтобы определить себя как феминистки ― и везде искать патриархат, дискриминацию, угнетение. Я внутренне ощущаю, что это может быть ловушкой. Я не говорю, что так делать не надо, но, на мой взгляд, в таком моменте может быть опасность: везде искать дискриминацию по гендерному полу. И мы, конечно, ее найдем. Если мы хотим заранее ее найти ― найдем. Хоть чуть-чуть, но, сместив свои взгляды, мы найдем. Я до конца не понимаю, что нам даст феминистское письмо. Это можно считать консервативным взглядом, но нас всегда учили, что нужно писать понятно. Чем меньше человек затрачивает усилий на прочтение статьи, тем лучше. Как я понимаю, в феминистском письме ― наоборот. Чем сложнее я напишу, чем человек больше помучается, тем будет лучше. Внутренне я киваю на свой внутренний патриархат, но у меня сложное отношение к феминистскому письму.

Полина: Я наконец поняла, зачем можно предупреждать, что письмо феминистское ― чтобы читатель сразу понял, о чем идет речь. Если поставить в один ряд с марксизмом и неокантианством, то это просто суперски работает. Спасибо за это.

Александр: Я со своими студентами говорю о том, что если они позиционируют себя как феминисты, это не проблема. Просто вы честно предупредите в начале: я феминист и пишу как феминист.

Ася: А звездочки не надо нашивать?

Татьяна Крихтова: У меня совершенно другая плоскость. Я хотела поговорить не о том, как мы пишем наши тексты, а о том, что происходит с ними после. К теме семинара я вспомнила историю, что произошла со мной недавно. К одному очень важному для меня тексту пришла рецензия, в которой рецензент назвал меня словом “барышня”. Причем это было в контексте “барышня старательная и образованная”, но меня это очень сильно обидело, даже больше, чем все остальное, что он сказал про мой текст. Когда я попыталась поговорить об этом с коллегами, я услышала: “Если называют автора текста “мужиком”, он же не обижается”. Но я плохо себе представляю рецензию на текст, где автора называют “мужиком”. Скорее всего, его будут называть “автором текста”. 

Мне кажется, что жанр академических рецензий достаточно странный. Во многих университетах есть курсы, на которых учат писать тексты, но нас почти нигде не учат писать рецензии на другие тексты и даже на свои. И технически то, как пишутся рецензии, очень часто ведет к тому, что люди начинают проявлять свою власть и силу. 

Одно дело, когда рецензия сама в виде текста, а другое ― рецензирование в word в виде примечаний, которые, мне кажется, провоцируют рецензента хамить, писать короткими хлесткими фразами, даже если с человеком у вас хорошие отношения и при встрече он будет очень мил. Часто в текстах все выглядит пассивно-агрессивно. С одной стороны, это происходит, потому что есть такая возможность. С другой, вы тому же человеку дали текст, дали техническое средство ― и он пытается воспользоваться им до конца. Он хочет откомментировать все: “здесь не так”, “здесь поправить”, “тут сноску”. Использует восклицательные знаки, смайлики. Воодушевление возможностями ведет к непониманию. Естественно, не всегда те, кто это делают ― носители маскулинных идей. Скорее всего, если спросить этих людей, то они окажутся женщинами, многие из которых поддерживают феминизм. Из-за возрастного разрыва ли или по другим причинам ― нет стандарта, что можно, а что нет писать в рецензиях. Может быть, стоит начать говорить об этом и учиться этому. За время моего обучения студенты только один раз писали рецензии на тексты друг друга, но потом это никак не обсуждалось: какие рецензии были хорошими, а какие ― плохими. 

Мне кажется, что, возможно, стоит уделить этому внимание, как теме для следующих семинаров. Например, запрету критиковать без использования примеров, обращению к личности автора и т.д. 

Полина: Спасибо большое и классный тезис о том, что мы воспринимаем друг друга как peers. Тоже наследие классического научного штиля, кстати ― вопрос о том, кто мы друг другу как исследователи, авторы и авторки. 

Анастасия Головнева: Я очень счастлива, что есть этот семинар. Я подумаю вслух о том, что мне интересно в этой теме, и что я нашла в текстах для себя. Я скажу честно, что литературное креативное письмо для меня гораздо более интересно, чем научное. Я пришла на этот семинар не с задачей сделать научное письмо феминистским, а напомнить себе, что академическому письму есть чему поучиться у фикшн. Это та часть, которую часто забывают на курсах академического письма, в т.ч. феминистского: феминистские принципы письма были в авангарде не у этнографов, а гораздо раньше. Это был набор фикшн-техник и способов осмысления литературы и письма. Тут я не соглашусь, что эпистемология первична, а форма текста ― вторична. Мне кажется, что форма текста ― это не контейнер или этикетка, которую мы приклеиваем. Эпистемология фундаментальным образом фильтрует опыт чтения и написания текста в том числе и по феминистским вопросам. Я думала, что меня привлекает в феминистском письме? В основном это те тексты, которые обычно смешивают фикшн и нон-фикшн, исследование и литературную форму, но так, чтобы делать видимыми границы и не обманывать читательницу. Есть множество техник, которые этнографини и этнографы одалживали у писательниц постоянно, и они стали частью нормальной науки во многих журналах. Например, виньетки ― это штука не удивит рецензента, но она адекватно вписывается во многие феминистские стандарты. Зависит от того, как ее используют, конечно. Или диалоги вместо цитат. Нарративное письмо, автоэтнография ― эти форматы и техники не изобретались этнографами или социальными учеными, а, скорее, находились всегда в диалоге с литературой. И это меня привлекает. 

Меньше множества. Саша Мороз. 2020

Здорово, что в тех текстах, что мы сегодня прочитали, обозначаются принципы феминистского письма: рефлексивность, критика голоса (что часто забывают многие писатели, как академические, так и нет, и романтизируют идею голоса). В текстах, которые мы читали сегодня, было здорово обозначено, что голос ― это двойственная и сложная идея, концепция или даже техника написания текста, которая не всегда работает на то, чтобы упразднить идею разделения на исследователя и исследуемого, иногда она, наоборот, преувеличивает эту дихотомию и романтизирует ее. Когда я читала тексты, у меня было послевкусие: я не совсем согласна с разделением на конвенциональное письмо и экспериментальное. 

Очень часто феминистских писательниц, в том числе и академических, помещают в категорию экспериментального письма. Сама по себе категория эксперимента ― классная и очень подрывная, но часто это самоисполняющееся пророчество, в котором, описывая себя как экспериментальную писательницу, мы себя помещаем на периферию и определяем себя через сопротивление чему-то (только не всегда понятно ― чему).

Разные журналы и традиции определяют академическое письмо по-разному. У нас есть стандартное представление о конвенции: что мы пишем во введении, что в главной части, потом приступаем к секции с методами. Но как только мы начинаем писать для других аудиторий ― не для социологов ― конвенция может принимать другие формы. И тут мне было бы интересно подумать в направлении: что мы можем предложить вместо дихотомии “конвенция ― эксперимент”. Есть ли что-то между? Всегда ли конвенция ― это одно и то же? Боремся ли мы против одной конвенции или они разные? Тут нужно быть очень конкретными, чтобы понимать, что из конвенций патриархально, что про нормальную науку, что ― про неолиберализм и т.д. Мне не кажется, что феминистское письмо против объективности и рациональности ― это нормальные части и феминистского письма. Донна Харауэй не боролась против объективности, а переопределяла ее. Здорово переопределять, пластично переформулировать, перепаковывать, а не избавляться от того, что может оказаться призраком, но не конкретным врагом. 

Я заинтересовалась этой темой года два назад, в личном опыте письма. Поучаствовала сначала в академическом курсе, который назывался Blurred genres, и там скорее было про то, как этнографы 20-ых, 30-ых и далее работали с разными формами: фильмография, экспериментальное письмо ― и как сложно было потом вписаться в канон. Если женщина выбирала альтернативный формат, где литература смешивалась с исследованием, то их обычно выносили на периферию науки, и очень тяжело было получать позиции. Это был интересный опыт, но он был про академическое письмо, а феминистское письмо мне открылось потом с литературным курсом write like a grrrl. Это не реклама, а замечание о том, что нам, социальным исследователям и исследовательницам, нужно учиться писать вне маленького вакуума академического письма, задавать вопросы: кто такая нарративная персона? Почему наше введение выглядит именно таким образом? Это создает возможность продуцировать феминистское знание по-другому, выводить его за пределы маленькой аудитории. Это может создать проблемы для карьеры, но дать возможности для феминистского коммитмента. Я бы скорее шла в этом направлении, а не задавала вопрос об академическом письме как отделенном от всех остальных форм письма. 

Полина: Круто, спасибо! Важный ход к фикшн и нон-фикшн, тем более мы начали с того, что смотреть нужно шире, чем на текст и исследование. А сейчас выясняется, что еще шире ― на другие тексты. Это два разных хода. А еще, Настя, отдельное спасибо за вопрос о том, надо ли нам представлять феминистский подход как экспериментальный, в чем наша ставка? Я бы продолжила: если мы хотим бороться за объективность, право быть вписанным в научный контекст, не противоречит ли это, наоборот, тому, чтобы экспериментировать с другими жанрами? Это разные ставки или это одна ставка? Кажется, это все болезненные вопросы, они задевают за живое в практике, и тут хочется обратиться к конкретным сюжетам.

Есть ли ответные реплики?

17:45:30 From Daria Skibo : простите, я бегу по улице и слушаю вас как подкаст) не знаю, у меня общее ощущение, что в этом чате у феминизма разные определения

17:47:35 From Polina Kolozaridi : определения разные, безусловно, но хочется в узусе пока понять, как они к теме вообще приходят, скорее чем определить твёрдо

17:48:06 From Polina Kolozaridi : то есть, мне кажется, на уровне отдельных текстов мы скорее согласимся, а тут есть шанс удивиться «ого, какой феминизм у собеседницы другой»

17:49:12 From Daria Skibo : да + я вижу разницу между феминизмом как идеологией / основой активизма и феминистской критикой как частью оптики / метода

17:54:58 From Polina Kolozaridi : Даша, а в контексте письма ты находишь что более продуктивным: феминизм как идеологию и активизм или часть метода?

18:03:07 From Daria Skibo : у меня не было опыта специального феминистского письма, но очень круто то, что Настя рассказала 

18:03:44 From Daria Skibo : как часть метода я его, по крайней мере, понимаю и, наверное, использую. сколько во мне идеологии -- каждый раз пытаюсь думать.

18:06:14 From Ирина : переопределять объективность ― вот частичный ответ

18:07:14 From Ирина : скорее, мы с ними вместе это находим?

18:16:55 From Ирина : как говорится, feminism is for everyone

Дарья: Я выскажусь. Мы все пошли в разные стороны, но очень интересные. Поддержу Дашу Скибо, которая в чате начала высказываться о том, что у нас разные понимания феминизма. Если мы будем углубляться в то, как мы это понимаем, то мы совсем далеко уйдем. Думаю, нужно пояснить, что такое феминистский standpoint, что такое феминистская позиция. Это не тогда, когда идешь в поле с готовым ответом. Было бы легко прийти, и, не проводя исследование, сказать: “Во всем виноват патриархат!”. А еще лучше ― капитализм или сила притяжения, и на этом завершить наше исследование. Но феминистская позиция заключается в другом. Если понимать standpoint в том смысле, в котором его понимает Дороти Смит, то мы рисуем людям карту, в которой указываем те структурные обстоятельства, в которых они находятся. Люди ― эксперты в своих жизнях, они понимают, как это устроено, но они не всегда видят те структуры, в которые они вписаны и те позиции, которые у них присутствуют, какими процессами они обусловлены. Описание структур, предоставление людям простой и понятной карты, на которой отмечено “Вы здесь, а вокруг так”, “ваше напряжение связано с этим и этим, а здесь потенциальные точки конфликта, разрыва коммуникации”. В этом заключается позиция исследователей/ниц, готовых идти на диалог и предоставлять людям знание, которое они об этих людях же и получают. В форме диалога. Этика заботы ― это не совсем то же самое, что получение этического разрешения. Это принцип необязательный, принцип диалога, равенства. Если я провожу исследования, связанные с выкидышами, мертворождением, с насилием ― я могу поделиться своей историей и рассказать свой опыт, вовлечься. Я могу оказать поддержку и могу показать тексты своим информанткам и участницам проекта. Это практики, которые, казалось бы, не обязательны, но говорят о нашей этической позиции. 

Мне кажется, здесь важно понимать, что мы не идем в поле с готовым ответом и с желанием найти ему подтверждение. Мы ставим точно такие же исследовательские вопросы и ищем на них ответы. То, как мы выстраиваем отношения ― важно. И важно, что мы производим это знание не только в коммуникации с нашими информантами и нашим полем, но и в коммуникации друг с другом.

Как мы себя чувствуем? Мы находимся в условиях неолиберальной академической гонки, в которой сложно построить исследовательский проект, который был бы основан на феминистских принципах и поддерживал равенство участников, был бы лишен когнитивной эксплуатации, заботился о нашем благополучии, о том, насколько полно мы проживаем жизнь и равноценно включаемся в работу вне зависимости от того, профессоры мы или студентки. Это все важно и потом отражается на текстах. Принцип равного вклада в тексты, в исследования, принцип поддержания диалога с информантками, без попыток сбежать и прикрыться. И постоянная рефлексия ― а не слишком ли я вмешиваюсь в их жизнь, не проявляю ли я власть относительно информанток или своих коллег, действительно ли в статье или публикации звучат наши голоса?

Статья, о которой говорила Ася, посвящена изучению практик внутри медицинской организации ― мы, будучи феминистскими социологами, поняли, что для нас очень важно написать, что мы разные. У нас есть “Я”, у нас есть “Мы”, у нас есть некоторая академическая история, например, звучит “я, Даша”, “я, Ася”, “я, Анна” или “мы, коллектив”, или некоторая бессубъектная формулировка, которую мы привыкли использовать. Это все важно для феминистского текста. 

Серия “Личные дела”. Саша Мороз. 2020

Я бы хотела добавить про объективность. Мы довольно часто приходим к тому, что объективность ― это миф. Что такое объективность? Если мы сами ― инструменты исследования, если мы пропускаем все через собственную рефлексию, то, как мы входим в поле, как мы себя там позиционируем, как задаем вопросы, как люди нам на это отвечают, как мы составляем дизайн нашего исследования, как мы дальше все это анализируем и описываем ― что здесь объективность? Можем ли мы говорить про объективность не только феминистских исследований, но и исследований вообще (качественных или количественных) ― где эти критерии? Я не уверена, что мы должны бороться за объективность, как некоторый показатель хорошего исследования.  

Эпистемология важна. Если фем-текст пишет не феминистка, является ли он аутентичным, а не коммерческим красиво сделанным продуктом? Можно ли на него полагаться? Это вопрос.

Александр: Под конец еще возникла мысль насчет моды ― можно ли натренировать нейросети писать феминистские тексты? Может ли нейросеть быть феминистской?

У меня маленький вопрос. Вы говорите, что, с одной стороны, мы не находим заданных критериев, но, с другой стороны, что вы показываете в поле своим объектам исследования схемы, в которых они находятся. Получается, что мы все равно туда уже приходим с какой-то схемой в голове и размещаем в этой схеме людей, показывая то, что они сами не видят, но то, как мы, внешние наблюдатели, их располагаем их в какой-то модели.

Дарья: Нет, это как раз результат исследования. У нас есть исследовательский вопрос: мы изучаем коммуникацию в медицинской организации. Вот мы туда приходим и обнаруживаем какие-то процессы. Потом мы готовы рассказать об этих процессах и поделиться ими с нашими информантами. По идее, это не то чтобы обязательно. Как правило, адресатами нашего письма и рассказов является академическое сообщество. Когда мы подключаем информантов, это оказывается иногда сложной историей. Иногда конфликтной. Это очень тяжело, особенно если ты являешься феминисткой или левым исследователем, который очень чувствителен к вопросам власти. Это бывает очень больно ― чувство власти, которое ты проявляешь, рассказывая людям про то, как ты видишь их позиции. Такие трудные шаги тоже характеризуют феминистское исследование. 

Полина: У меня вопрос к Дарье. Мы же не можем не проявлять власть. Что значит: проявляю ли я власть? Если я иду что-то изучать или исследовать, я же по определению проявляю власть.
Дарья: Поэтому я в начале сказала, что это теоретический принцип, который оказывается сложно осуществимым на практике. Когда мы стараемся нивелировать отношения власти, они все равно остаются, так или иначе. Когда мы дистанцируемся от тех людей, которых исследуем, мы их объективируем и потом с ними работаем, переходим во властную позицию. Но попытка их вовлечь и учесть мнение никогда не может быть окончена, это вектор, к которому феминистское исследование стремится.

Ирина: Но мы не можем говорить, что феминистское исследование или письмо нивелируют власть или ставят такую цель. Мне кажется, что в применении к феминистскому письму мы показываем это, мы рефлексируем это, делаем видимым, проговариваем: где автор, какой автор, каким он был и ходил в поле. Мы проговариваем сам процесс письма, говорим ― где авторский голос, и где ― нет. Говорим, где авторские голоса не согласны друг с другом, а где комментарий информанта, где и как они участвовали в письме (или не участвовали), или проговариваем, что мы не ходили к ним и не спрашивали их мнения. И даже проговариваем свои ограничения. В одной из работ я встречала такие слова авторов: “Мы понимаем, что не до конца освоили такие-то принципы. Мы не воплощаем на письме принципы феминистской эпистемологии и, возможно, мы своим письмом в том числе вносим вклад в поддержание маскулинного характера науки, но мы частично пытаемся это делать, совершаем попытку и, наверное, она не до конца успешна…” ― мне кажется, что это не про большие цели, а про маленькие локальные действия, про конкретные практики и про внесение обычно скрытых исследовательских техник, которые на письме становятся более гладкими, четкими, строгими. Как будто у нас сначала была теория, а потом мы пошли в поле, все собрали, обработали, теперь у нас все по полочкам разложилось, и мы получили хороший опыт. А мы сразу говорим, что можем начать неясно с чего.  Когда мы делаем видимым, как мы сделали текст, где срастили, а где не получилось срастить. Где мы засомневались, где мы вообще не уверены, где наша личная позиция, а где мы придерживаемся конвенциональной точки зрения. Для меня это звучит как максимальная рефлексивность.

Анастасия: Мне кажется, Ира дала здоровский пример ― статью про бриколаж. Для академического письма всегда здорово видеть разные попытки переопределить, апроприировать или изобрести какие-то форматы или формы: игра со шрифтами, форматами, вопросами. Мы видим в тексте, что коллективность достигаема, но она всегда связана со внутренним напряжением, и две авторки текста, возможно, не во всем соглашаются ― у них очень разные траектории академические и жизненные. Они играют в игру: где и чей голос как и какой эффект производит? Мне кажется, это очень хороший выбор для того, чтобы увидеть коллективность. Феминистское письмо во многом про коллективность.

Я согласна с Дашей, что мы не выбрасываем эпистемологии, и явно никакая форма письма не сделает исследование феминистским, но тут важно помнить, что то, что мы называем формой, ― это не написать красиво и впечатляюще. Форма ― это (для писательниц и для нас) research design. Очень продуманная серьезная штука, которая отрефлексирована со всех позиций у феминистской писательницы. Это не про добавление красоты и эстетики, а про то, как исследование, жизни и опыты разных людей перевести в форму текста. Как мы знаем, текст ― это власть и насилие, но в то же время и удовольствие. Мы испытываем удовольствие от чтения, мы испытываем неудобства от чтения, и все эти опыты должны оставаться в феминистском письме однозначно. Это не про то, чтобы сделать текст сложным. Это вторая поляризация: что такое сложный? Сложный для кого? Надо оставлять разнообразие опытов чтения и думать, что чтение делает с человеком ― это вопрос к семинару о письме. Соединять письмо и исследование нелегко, иногда между ними есть точки напряжения, пустоты. Вроде бы исследование было феминистским, а тут что-то с письмом не складывается, и получается элитарная статья для маленькой группы, не accountable по отношению к людям, с которыми мы делали исследование. Нельзя сделать идеальный феминистский текст. Я себя часто спрашивала “достаточно ли твой текст феминистский?” ― и всегда проваливала этот вопрос. Тут нет стандартов ― бери и делай, а потом обсуждай это со своими классными феминистскими и нефеминистскими коллегами. Но делание ― важная часть процесса.

Ася: Это уже неактуально, но к первой реплике Александра я хочу добавить то, что свяжет ее с первым высказыванием Анастасии ― некоторая поляризация позиций относительно того, как мы можем воспринимать академический текст. Александр предложил нам ставить маркер: “attention”, “alert”, “опасность” ― “это феминистский текст!”. Настя говорила, наоборот, что мы сами себя экзотизируем, когда говорим, что он необычный, что он должен проблематизировать язык и форму. Я, обсуждая, во многом следовала логике текстов, которые были предложены, потому что там везде было про otherness и otherwise. Но мне кажется, что это выстроилось в интересный континуум: а что нам делать с феминистским текстами? Нам нужно ярко в публичном пространстве позиционировать себя или использовать тактику незаметного включения в академическое пространство? Если только мы считаем эти тексты феминистскими, то остальными они не узнаются как поломанные, не такие или другие. Но хорошо, если на наш взгляд они какие-то принципы реализуют.

Полина: Спасибо большое за вброс, мне кажется важно, что такие тексты тоже могут институционализироваться и выглядеть точно также, как тексты, которые мы сегодня называем “маскулинными” ― структурными, жесткими и т.д. Хочет ли этого кто-то или нет ― важный вопрос, на который ни один из текстов, которые мы читали, не ответил. Может, есть у нас сейчас идеи. 

Дарья: У меня есть соображение. Вспомнила, что мы в связи с последней публикацией обсуждали одну из статей, которая исследовала разные журналы феминистской исследовательской направленности. Там оказалось, что попытка определить stand-point, нашу позицию, не всегда проблематизируется в феминистских текстах. В значительном количестве исследований, хотя мы и говорим, что нет определенного феминистского метода, это качественная социология или дискурс-анализ, который проблематизирует отношения власти, неравенства, исследует уязвимые группы. Я продолжу асину мысль, что маркирование какого-то текста как феминистского или нефеминистского не играет большой роли. Я вспоминаю свои тексты, которые были сделаны в соответствии с феминистскими принципами заботы (я их показывала информантам перед тем, как публиковать, вовлекала их в процесс, постоянно описывала свои рефлексии относительно властных позиций), тем не менее ― я сама про себя не думала, что это был феминистский процесс. Наверное, мы не должны формировать под себя загончик и говорить, что мы феминистки и пишем для феминисток. С другой стороны, если мы сами будем стараться отгородиться от этого термина и говорить о том, что нет, мы просто работаем на общечеловеческих началах, то это будет, возможно, маргинализировать такой тип исследований и этики еще больше. Так что это очень серьезный вопрос. Для меня он еще связан с темой, которую я подняла ― неолиберальная академия, внутри которой мы все находимся в ситуации гонки. Настя говорила про волю к экспериментам, к тексту, к диалоговым формам, поэмам. Я продолжаю ряд к виньеткам и тому, чтобы говорить с информантом, но, тем не менее, мы понимаем, что есть публикационные активности, есть руководители, требования, надбавки, критерии, отчеты по грантам, для которых важно публиковаться так и в такой форме. И это не всегда феминистский журнал Q1 c экспериментальным форматом письма. Скорее всего, это журнал Q1, у которого есть abstract, key-words, а первый автор ― профессор, который возглавляет твою кафедру. Я фантазирую, но мы все эту сторону академической жизни более или менее знаем. Возможно ли производство феминистского знания и текстов в нефеминистских условиях, более того, очень конкурентных условиях, с очень жесткими, требовательными и дисциплинирующими практиками ― это тоже большой вопрос. Готовы ли мы это делать и оставаться на маргинальных позициях, не получая каких-то ресурсов, борясь за идею. Или нам эти “желтые звезды” срезать? Можно балансировать на грани. Насколько важно называть себя феминистским исследователем ― это вопрос позиции.

Ирина: Это важный разговор про загончики и разграничения. Классификация и производство дихотомий, о которых мы говорили. Феминистское письмо предполагает, что мы делаем такие дихотомии более не релевантными. Мы стремимся к тому, чтобы нивелировать жесткие разграничения, потому что одна сторона дихотомии будет более привилегированной, ценной, уважаемой, будет иметь больший вес по отношению к другой. Мы стремимся другим образом письма (и мы ищем этот образ письма) сделать дихотомии более неважными. Разбить их и создать множественность, большое разнообразие, многоголосие, diversity в самом насыщенном, богатом выражении, как я это понимаю.

Неправильно будет говорить, что мы не хотим больше классического и строгого письма. Наверное, мы не хотим, чтобы оно выступало приоритетным стандартом, по которому будут судить остальное письмо. Наверное, мы хотим разнообразия стандартов, возможности более свободного и творческого выражения. 

Разбить доминирование одного стандарта письма, которое в том числе поддерживает существующая система академических институтов: система финансирования, система промоушен, система позиций в академии. Мне кажется, с одной стороны, нужно говорить, что существует феминистское письмо как что-то особенное, какие-то принципы и техники, которое оно может предложить. Это то, что отличается, имеет отдельный message и ценность. С другой стороны, не нужно жестко противопоставлять и уходить в гетто: тут мы экспериментируем, пишем феминистское письмо. Не надо определять себя через оппозицию. Феминистский подход будет определять себя через присоединение, связь, взаимодействие. Мне нравится пример дихотомии субъекта и объекта познания ― это применимо и к другим дихотомиям. Мы перестали говорить об информантах как об объектах исследования, мы говорим о них как об участниках исследования. Но мы предполагаем, что как исследователи, мы приходим и что-то узнаем, а потом то, что узнали, мы излагаем. Феминистский подход предполагает, что я в данном случае являюсь и исследуемым, и исследователем. Я во взаимодействии с этими людьми, книгами и сама меняюсь, узнаю себя, и они узнают меня, и мы все вместе узнаем друг друга ― и из этого еще что-то возникает. Не только текст, но и много разных других эффектов. Я пишу не только, когда я пишу, но и когда разговариваю с этими людьми, делаю заметки, когда читаю. Эти процессы противопоставлены условно, но на деле они смешаны и где-то слиты. Пока я много не прочитала, я и написать не могу. Мне нравятся эти моменты в феминистском письме, которые позволяют сделать академический текст более гибким, а границы ― подвижными. И исследование становится подвижным, и я, как исследователь. Сама идея жестких границ, противопоставлений преодолевается феминистским подходом. Из этого я для себя делаю вывод, что мы с вами начинаем такие разговоры к тому, чтобы продолжить, чтобы способствовать проникновению этих практик (разговору о них, деланию их) в общие стандарты научного письма. Не оставлять их в маленьких и изолированных группах. Feminism for everyone, как я написала, и феминистское письмо для всех. Я вижу очень большой потенциал его применения, и не только по отношению к исследованию, которое определяет себя как феминистское ― вообще к исследовательским практикам в социальных науках.

Полина: У нас наметилось две контр-позиции. Одна за то, чтобы революционизировать и смотреть на феминизм как на навсегда-подрыв. Понятная история с такими штуками: мы либо внедряем их внутрь практики и говорим, что теперь у нас есть принципы, и все должны делать так. Мы это внедряем в институт: надо заботиться и делать так, так и так. Если мы внедряем, это будет носить императивный характер. С другой стороны, есть стратегия, про которую говорит Настя, как я поняла: мы оставляем это в подвешенным состоянием между маргиналией и институциональностью, не привязывая жестко к академии, оставляя возможность реализации в письме ― этим самым сохраняем подрывной характер, который может быть везде. Но мы совсем много феминизмов набрали, поэтому я хочу рассказать историю про правки, которые были, когда мы писали статью с коллегами про наше исследование. Меня очень зацепило то, что сказала Ира, и я хочу поделиться своей историей. Мы честно написали в тексте, что исследование качественное и с выборкой были элементы волюнтаризма. А редакторы ― разные люди ― говорят: “Нет, сделайте нормально”. И дальше передо мной стоит дилемма: быть честной до конца или объяснить. Апостериори я могу это объяснить, действительно, мы от первого отталкивались ― шли-шли-шли в город. Но это не вопрос феминистской оптики и тщательной документации. Вернее, это вопрос просто документации (я это беру из современного искусства скорее, чем из науки) ― просто документирую каждый свой шаг. Тогда читателю будет понятно, с чем он имеет дело. С другой стороны, это практика некоторой научно-исследовательской честности: если человек захочет сделать что-то подобное, пойти моим путем и соотноситься с тем, с чем я соотносилась ― будет возможность это сделать. Здесь мне близко то, что говорила Таня. Это вопрос того, как я отношусь к своему читателю, в каких мы с ним отношениях. Я хочу, чтобы мы с читателем были в отношениях честности, чтобы это не переходило в проговаривающую все подряд откровенность. Зачем человека грузить тем, что не относится к делу? Но в том, что мне кажется (и здесь я понимаю ограничения “кажется”) может помочь понять, что имеется в виду и как это происходило у меня и у моих товарищей ― я стараюсь сделать текст максимально открытым и прозрачным. Я честно не понимаю, где здесь феминизм. Эти принципы важны. Хочется исключить то, чтобы я к кому-то или кто-то ко мне обращался “барышня”, но это кажется элементом того, чтобы не относится к собеседнику как к потенциальному врагу, оппоненту, конкуренту по Q1 или кому-то еще. Избегать этого, презумпция доверия. Хорошо бы это было в любых текстах ― феминистских или нет. Не понимаю, при чем тут феминизм, но может это и хорошо.

Алина Контарева: Откровенно скажу, что с фем-письмом я столкнулась совсем недавно. Мы писали текст с Машей Годованной по поводу ее исследования про арт-практики, квир-исследование и квир-эпистемологию, и как вообще можно об этом писать и выстраивать исследование в этой парадигме. Также я интересуюсь развитием качественной методологии: новыми тенденциями и происходящим, в т.ч. с академическим письмом. Мы сейчас готовим к публикации книжку про качественные методы в области науки, технологии и инноваций. Там Полина и Настя участвуют в качестве авторок нашей книги-сборника. У меня вопрос прагматичный. У меня есть личная позиция, в которой я разделяю феминистскую повестку. Но дисциплинарно, как человек в академии, я работаю в дисциплине, которая: 

1. имеет очень позитивистское отношением к науке;
2. опирается преимущественно на количественную методологию;
3. дискурс male-dominance. 

Male-dominated дисциплина. Я изучаю рынок, конкуренцию между платформенными компаниями и интернет-фирмы. Такая среда: менеджмент, управление инновациями и экономика. Мой вопрос: есть ли какая-то надежда протащить повестку и сделать это супер-позитивистское мужское поле более отзывчивым, несколько изменить те standpoints, на котором такая наука делается, потому что она не соответствует моим представлениям как равноправному члену коллектива, участнице. Я не разделяю полностью таких позиций и не хочу, чтобы так было. Учитывая, что институционально тут огромное количество сложностей. Когда я пишу, то вместо “в моем тексте” я говорю “в моем нарративе будет такая-то структура” ― мне научный руководитель все перечеркивает и говорит “какой нарратив? Ты о чем?”. Структура текста состоит из введения, заключения и пр. Есть ли надежда, что есть тылы, которые мы можем использовать в определенных областях? Или, действительно, мы начинаем с того, что фем-текст неотделим от повестки и research-design ― как мы вообще простраиваем текст? И если бы ты действительно разделяла это, то не пошла бы рынок изучать, ставила бы вопросы иначе. Насколько тут возможен компромисс?

Полина: Вау, это супер-важно. Слушая Алину, я поняла, что дальше нам нужна конкретика, потому что разные поля по-разному чувствительны к сюжетам с феминизмом. Одно дело, когда мы говорим о полях, где тема с феминистским письмом уже давно работает, а другое дело ― когда мы выходим в открытое поле.

Мы подвесили кучу вопросов, предлагаю потом еще раз встретиться по поводу созданного после встречи текста, обсудить и сделать наши тезисы частью институциональных изменений, активистской повестки и своих феминистских текстов. Прощаемся в синхроне, но не в теме, которую мы только открываем.

Дарья: Большое спасибо! Мне кажется, хорошо перекликались комментарии Полины и Алины, потому что и у меня возникал в какой-то момент вопрос о том, почему такое письмо и исследование феминистское. Человеческое, “гуманистское” ― ведь это должна быть всем понятная практика. Но здесь я вспоминаю, что я еще и социолог молодежи, и знаю, что все начинается с подрывного, революционного, которое постепенно выходит в масс-медиа, и вот  мы уже спрашиваем: “Ну и что? Ну, ирокезы, пирсинг в носу и розовые колготки. Что такого? У меня у самой пять штук”. Также и с феминистскими принципами исследования ― где-то они стали мейнстримными, привычными. С другой стороны, Алина говорит: если так, то как здесь эту дорогу прокладывать? И будто мы на пересечении и задаемся вопросами: а что тут такого? Но если “что такого”, то как тогда это сделать? И это очень интересный итог дискуссии. Вопросов больше, но они хорошие.

Анастасия: Маленькая заметка про неолиберальную гонку и расшифровки ― давайте делать сборник и что-то публикуемое. Это поможет нормализировать феминистское письмо, и, может быть, мы что-то получим от этого (свои резюме тоже делать надо). Может быть, стоит подумать над считываемым форматом.

Ирина: Было много реплик, на которые мы бы хотели откликнуться, но просто не успеваем этого сделать. Думаю, можно написать что-то, даже короткое, в формате высказывания. А мы что-то из этого придумаем. Спасибо огромное всем!

Расшифровка: Наташа Винокурова
Редактура: Лиза Канатова
Благодарим Сашу Мороз за предоставленные работы (inst FB художницы)