Ближе к тексту: беспокойство о коллективности. Расшифровка встречи

17 февраля прошла встреча семинара Research&Write, посвященная видимости труда редакторов, корректоров, рецензентов и концепции авторства. 

Мы не всегда знаем, кто ответственен за корректуру и редактуру текстов. Представление об авторе как создателе идеи приводит нас к вопросу об отношениях неравенства и власти: идеи на протяжении истории воровали и присваивали. Участники встречи обсудили, как на производство текстов влияет академическая иерархия, каких изменений требует институциональная структура, в которую вписаны исследователи, и почему политические стратегии авторства остаются невидимыми.

Рекомендованные к встрече тексты

Основная литература:

• Peters, M. A., Besley, T., & Arndt, S. (2019). Experimenting with academic subjectivity: collective writing, peer production and collective intelligence. Open Review of Educational Research, 6(1), 26-40. 
• Peters, Michael A. (2019) Knowledge socialism: the rise of peer production-collegiality, collaboration, and collective intelligence 
• Jandrić, Petar, Nesta Devine, Liz Jackson, Michael A. Peters, Georage Lăzăroiu, Ramona Mihăilă, Kirsten Locke et al. "Collective writing: An inquiry into praxis." (2017): 85-108.  

Дополнительная литература:

• Martha Woodmansee (1997)  On the Author  Effect: Recovering Collectivity  

Из предварительной переписки перед встречей

Расшифровка встречи

Полина: Добрый вечер! Сегодняшний разговор проходит рамках семинара Research&Write. Этот семинар инициирован библиотекой Шанинки и устроен как серия встреч, посвященных тому, что такое быть автором и исследователем в академическом мире и не только. 

Мы уже обсуждали, что такое авторство в исследовательском или научном тексте, называем мы себя авторами или нет. Я вспоминаю первую встречу, где одна из участниц сказала, что для нее слово «автор» вообще несопоставимо с процессом исследования, потому что одно дело быть человеком, который производит исследование, и совсем другое — быть автором текста. Меня тогда зацепила эта мысль. Наш семинар называется «Research and Write». Насколько это одно и то же —  быть исследователем, человеком, который работает над производством интеллектуального предприятия, проекта — и быть автором текста?

Еще у нас была встреча, посвященная гендерной теме. Ее отголоском стал зин, небольшой журнал под  названием «Зачем разговаривать с мертвыми белыми мужчинами?», которые тоже в некотором смысле оказываются соавторами наших текстов. Разговор пошел нелинейно, мы не говорили о том, что нужно отказываться от канона, а начали с того, что канон множественен и не всегда у нас есть однозначное мнение о том, как он может быть устроен. Мы говорили о том, насколько разные это истории и в образовательных контекстах, и в академии, и в образовании.  

Сегодня мы решили поговорить о коллективности в авторской жизни. 

Когда-то мы работали вместе с Ади Кунцман над несколькими интеллектуальными сюжетами, и Ади и на своем примере и в разговорах показала мне, почему люди в социально-гуманитарных науках составляют такой большой список соавторов и соавторок, которые так или иначе участвовали в производстве текста - не обязательно на уровне производства исследовательского проекта, а, например, на этапе расшифровки, обработки материала и т.д. С другой стороны, понятно, что когда применяешь это к российским реалиям, возникают другие вопросы и проблемы. 

Анна Кулешова знает, как фантасмагорически устроено авторство, когда авторами оказываются не те люди, которые написаны в графе «автор». Когда мы говорим о журналах или публикациях, это превращается в историю дополнительных бюрократических или интеллектуальных трудностей.

Кроме того, нам хотелось позвать людей, которые соучаствуют в производстве текстов в разных ролях. Мы же говорим не только про невидимый труд переводчиков и расшифровщиков, хотя это тоже очень важно. Мы говорим про труд рецензентов, редакторов, неизвестных нам людей, которые формируют издательские серии или журналы. Это, с одной стороны, проблема недостаточной видимости, и об этом много говорят. Статьи, которые мы предложили  к чтению —  как раз о том, что люди не представлены. Это истории про людей, чей голос не слышен, хотя их деятельность важна для производства текстов.
Но, с другой стороны, есть проблема ответственности. Мы видим сложно или неверно отредактированный, откорректированный текст, но не можем спросить: «А кто это сделал?», потому что за этим стоит коллективная общность и концов у того, кто в ответственности за то, что произошло, не найдешь. Нужно ли переводить это на уровень личных взаимоотношений и спрашивать у переводчика как у автора/соавтора что-то? Или работа, которая оказывается невидимой — институциональная? И нужно обращаться к институции? Это спектр вопросов, о которых мы хотим поговорить.

Ирина: Мне кажется, есть несколько ключевых видов ролей в коллективном (не)авторстве и разные разграничения, которые с этим связаны. С блоками ролей связан определенный спектр проблемных вопросов.

Первое: когда мы говорим об авторстве и со-авторстве — authorship/co-authorship. Мы понимаем, что наука становится все более и более коллективной, коллаборативной. Именно на этой части со-авторства и коллективных ролей зачастую ограничиваются общим написанием. Это то, на чем останавливается большинство исследователей, это то, что мы обычно понимаем, когда говорим о коллективном создании научного текста. Конечно, выделяются центральные авторы, основные авторы, второстепенные авторы. Существует дискуссия о первых авторах, об остальных авторах, о порядке авторства: кого называют, как распределяется признание и академические очки за публикацию. Есть дискуссия о massive authorship, например, в физике, когда перечислены сотни авторов, и все внесли вклад в работу — сейчас есть много регуляций.

Потом, есть очень интересные моменты с авторством — термины gift authorship, honorary authorship, undeserved authorship — не знаю, какие варианты хороши на русском языке. Это момент, о котором говорила Анна Кулешова — автор не принимал участия в написании текста, но, тем не менее, попадает в список авторов. Есть большая дискуссия о том, что, собственно, представляет собой соавторство, что оно нам показывает, когда мы его исследуем? Оно показывает нам какие-то связи, какие-то взаимоотношения между людьми. Это не всегда отношения сотрудничества — но, в то же время, многие отношения сотрудничества из этого авторства выпадают, как и многие другие взаимодействия. 

Есть и забавные практики включения в соавторы. Они, наверное, призваны развенчать концепцию научного соавторства. Вы, наверное, слышали, что нобелевский лауреат Андрей Гейм включил в соавторы своего хомячка Тишу, прямо прописал H.A.M.S. ter Tisha в научной публикации 2001 года. Он говорил, что Тиша внес весомый вклад в работу по левитации, он действительно участвовал. Здесь появляется вопрос о границах вклада, участия и той коллективности, которая охватывается соавторством или другими формами участия в производстве знания. Получается, что Тиша, например, участвовал в производстве знания, но не в написании работы. Тем не менее, он был включен в соавторы. 

Кроме того, есть интересный пласт, который называется sub-authorship. Это все те люди и не-люди (фонды, организации и др.), которые попадают в выражение благодарности и признательности, в секцию acknowledgements. Или есть слово contributors — те люди, которые внесли вклад в работу, за счет которых тоже появился текст, но при этом они почему-то исключены из списка соавторов. Интересно, каким образом происходит это включение и исключение? Каким образом конструируется авторство на современном этапе научного текста? Почему люди, которые помогли с вычислениями, будут указаны в acknowledgements, но не попадут в co-authors, в соавторы? Случаются еще и неформальные разговоры с людьми, которые тоже попадают в acknowledgements, авторы книг перечисляют с радостью, с чувством признательности всех тех людей, с которыми им удалось пообщаться, которые их навели на мысли и расширили кругозор, открыли что-то нетривиальное — но они не оказываются в списке соавторов.

Есть большая категория — non-authors — не-авторы. Видимо, она охватывает частично тех, кто внес вклад — contributors, а также sub-authors, может быть, каких-то еще людей или не-людей. И здесь вопрос: мы как будто бы записываем в одну категорию огромное число разных людей, которые участвуют в предварительной подготовке текста (расшифровщики и переводчики), в процессе подготовки, после подготовки (редакторы, корректоры, пруф-ридеры). Это, очевидно, очень разная работа, и она частично выполняется иногда самими авторами текстов. Какая категория была бы подходящей для обозначения? Может, это не одна категория. Каким бы образом вы предложили подходить к этой работе — как-то ее классифицировать, обозначить ее место в  соавторстве и коллективном авторстве?

Групповой портрет, Саша Мороз, 2021

Еще мы говорим о ролях, которые образуются вокруг коллективного производства научного текста. Все эти роли исторически условны, и то, как сейчас выглядит производство научного текста, думаю, сильно отличается от того, как тексты писались и публиковались даже в советское время. Если мы возьмем совсем давние времена и разные национальные контексты и подумаем, каким образом коллективное авторство реализовывалось, что собой представляло взаимодействие разных людей, какие отношения между ними, то увидим, что там очень много иерархических властных вещей, формируются вопросы о более престижном, высокостатусном авторском труде. Тот, кто пишет — производит оригинальные аутентичные идеи, то, что не было высказано до этого, а помогающий дополнительный труд, который обладает будто бы более низким статусом, будет считаться неоригинальным или рутинным. Интересно, как эти разграничения возникали в процессе. Может, их не было в самом начале. Зная, откуда это пошло и как возникло, какими институциональными изменениями это было обусловлено, мы можем лучше понять, что коллективное научное авторство представляет собой на данный момент. 

Анна Прохорова: Я представлюсь и объясню, почему я буду говорить то, что говорю. Помимо того, что я тоже в некоторой степени социолог по образованию и занимаюсь исследованиями в области миграции, я еще на протяжении многих лет занимаюсь редактированием и переводом научных текстов. Я начинала это делать просто как лингвист и по просьбе знакомых преподавателей, коллег. Затем я стала помогать с подачей текстов в необходимый журнал. То, что я сейчас буду говорить, касается англоязычных текстов, которые пишутся не носителями. 

Наверное, имеет смысл задуматься, какой вклад каждый человек вносит в конечный продукт — в текст. «Помогальщики», которых Ира упомянула — переводчики, редакторы, пруфридеры, — влияют не на суть текста, а на его форму. Они участвуют в подборе конкретных слов, в этом состоит их импакт. Здесь важно понимать, насколько причастность этих людей может изменять продукт при движении от исходного к конечному результату. 

Есть несколько людей, которые сопричастны тексту. Авторы текстов на английском, которые не являются носителями языка (я говорю не только о русскоязычных исследователях и авторах), часто обращаются к ряду специалистов перед тем, как отправлять текст для публикации. В русскоязычной среде мы привыкли говорить о пруф-ридинге — о вычитке текста. Действительно, в наших реалиях пруфридер занимается всем, несмотря на то, что технически пруфридинг — это корректура текста. Пруфридер — это корректор, который отвечает за мелкие технические правки в тексте, за грамматику и пунктуацию. В российских реалиях пруфридер занимается всем: он и редактор, и корректор, иногда частично переводчик (что, кстати, нежелательно). 

Переводчика я бы выделила, потому что его задача состоит в том, чтобы максимально точно передать смысл, который заложил в текст автор. Именно переводчик может внести нежелательные коррективы, но суть он не поменяет, это могут быть просто ошибки. 

Интересна роль редактора, который на английском языке называется editor, и в европейских пруфридинговых агентствах обозначается как editing и иногда даже copywriting. Это глубокая интервенция в текст, когда не просто подбираются нужные по смыслу слова, а меняются местами абзацы, переструктурируется текст. Говоря метафорически, я бы сравнила роль редактора с монтажером видео, когда все разрезается. Редактор — это тот, кто видит по кусочкам, он структурирует текст. Его роль может быть очень значительной. Многие знают про эффект Кулешова: когда мы разрезали видео и склеили в другом месте, получается совершенно определенный смысл, если одно следует за другим. Имеет значение, в каком месте стоит определенный абзац или где высказан аргумент. 

Что касается рецензентов, которые напрямую работают с сутью текста, то у меня сразу возникает вопрос: а все ли рецензенты хотят быть упомянуты как соавторы? Есть немало случаев, когда и вы выступали рецензентами. Иногда нам очень хочется быть причастными к чему-то, и если я  перевожу книгу, то, конечно, мне важно, чтобы там было указано мое имя. Но в каких-то случаях мне это неважно. Например, для дополнительного заработка я перевела книжку про алкогольные напитки из разных стран мира. Важно ли мне, чтобы мое имя ассоциировалось с этой книгой? Нет, совсем неважно, может, я даже не хочу этого. То же и здесь — нужно ли это человеку, за которого мы сейчас так переживаем, этим скрытым соавторам. 

Какой критерий поможет нам определить, должен человек быть упомянут как соавтор или нет? Наверное, один из определяющих критериев — временные затраты. Но вообще существуют разные практики упоминаний. Мне приходилось работать во всемирном банке, и у нас была регулярная публикация: Migration and Development Brief. Это бриф с регулярным обновлением статистики по миграции, денежным переводам, миграционной политике в разных регионах. Соответственно, был редактор, который рассылал запросы по офисам разных стран, чтобы собрать необходимую статистику и комментарии. Каждый человек, которому он писал email, был упомянут в списке contributors. Этот список мог занимать полстраницы, но все были упомянуты. Даже если мне присылали один email, и лично я никаких данных не давала, но просто подтверждала верность расчетов, мое имя появлялось. Это хорошая практика, но в этом случае не было одного человека, который был упомянут как editor. Люди, которые входили в список contributors, были уравнены. Это равенство кажется мне очень важным, особенно когда мы говорим про co-authorship. Если речь идет о том, что две коллеги встретились и вместе что-то пишут (как в одной из статей, которые вы предлагали к этому семинару [pp.91-92.] ) — они равны. Они специалисты в одной области. Но если я пишу про миграцию, и я встретилась с мигрантом на улице или с директором микрофинансовой кредитной организации в самолете, мы с ними обменялись какими-то мнениями, то мы не можем быть co-authors, потому что тогда список людей, которые навели нас на какую-то мысль, будет бесконечным. 

Про хомячка, мне кажется, это просто мем, который может себе позволить только нобелевский лауреат.

Кто несет финальную ответственность за текст? Я считаю, что если речь идет о научной публикации, то, конечно же, ответственность — институциональная. У разных журналов и издательств требования к тексту различаются, и автору приходится каждый раз подстраиваться. Конечно, человек, который нажимает кнопку «Опубликовать» где-то там в системе, несет ответственность, и мы все на определенном этапе через это проходим, когда подаем статью. На финальное ознакомление присылается статья уже после всех правок и небольших корректировок. Мы подтверждаем, что нас все устраивает, и текст уходит в печать — электронную или бумажную. Но все-таки, учитывая, что текст должен удовлетворять ряду формальных требований, я считаю, что финальная ответственность должна быть институциональной.

Полина: Спасибо огромное! Может кто-нибудь продолжит: согласится или не согласится.

Ади Кунцман: Пара слов о том, чем я занимаюсь. Кроме своей личной работы, я много лет была редактором либо научных сборников, либо журналов, поэтому у меня очень много опыта работы с другими людьми. Но, прежде чем продолжить, я скажу, что никогда не занималась академической работой в России. Я живу в Англии и понимаю, что контексты очень разные. Когда мы работали с Полиной и еще несколькими людьми, я обратила внимание, насколько по-разному воспринимается авторство, соавторство, распределение. Для меня это был самый лучший опыт соавторства, нас было очень много, но мы это сделали прекрасно. Для меня это отличалось от того, как это бывает в естественных науках, где в статье есть один профессор и 20 соавторов. На самом деле студенты делают всю работу, а профессор идет первым автором, потому что он более опытный. Наше соавторство выглядело иначе. 

Я хочу остановиться и подумать о том, кого нужно упоминать. Нужно ли упоминать подружку, которая за чашкой кофе подала нам какую-то идею. Мне кажется, это очень важный вопрос отношения неравенства и власти, а не просто того, кто нам подал идею. Для меня это растет из очень долгой истории, когда идеи были сворованы и присвоены без указания на авторство. Это и колониальная история, и история власти в академии. Даже если нет академической статьи, которую можно процитировать, а просто нам подали идею в кулуарах во время конференции — важно упомянуть человека, который это сделал. Я понимаю, что эта тема очень скользкая. Как разделить? Кто-то подал идею во время конференции, и потом я ее немножко додумал — и где заканчивается чужая идея и начинается моя? Но важно как минимум задуматься о том, кого мы указываем. 

Второй вопрос: рецензии, рецензенты и политические интересы. Это то, что я знаю из своей работы и своих научных исследований на острые политические темы, неприятные и неудобные. Нужно ли упоминать рецензентов? В академических кругах, где я работала, все рецензии анонимные. Анонимность нужна для того, чтобы защитить и авторов, и рецензентов. Подаешь статью в журнал, ее отсылают рецензентам. Я не знаю — кто они, они якобы не знают, кто я. По идее это должно освободить рецензентов от отношений власти и стеснения — они смогут честно сказать все, что они думают. На самом деле зачастую это жанр, где рецензенты могут потоптать человека. Я видела такое очень часто, когда писала докторскую диссертацию. Я работала ассистенткой редактора журнала, поэтому мне пришлось увидеть большое количество рецензий, больше, чем  мы обычно видим в своей карьере —  я их десятками должна была собирать и рассылать. Видно, что есть такой стиль — академический садизм, когда человеку как будто бы дается официальное разрешение растоптать и уничтожить рецензируемого автора или авторку. Есть разные типы унижения. «Я вас уничтожу, потому что моя работа была не процитирована» — например, такой тип. Либо по политическим причинам. Я много писала об Израиле и Палестине, и мне приходили рецензии о том, что это все ерунда, дерьмо и нужно сразу в мусор. Мне повезло с редакторами, которые сказали: «Да, мы видим, что это политический вопрос». Решает в конечном счете редактор, он получает рецензии и принимает решение. Они говорили: «Мы видим, что рецензии абсолютно политические. Не обращай внимание. Ответь рецензенту, на что сможешь, сделай свой rebuttle, но совершенно необязательно все менять, и мы в любом случае хотим твою статью». При этом я знаю коллег, чьи статьи зарубили по абсолютно политическим причинам. Зачастую это клики в академии — они могут быть связаны, если это узкая область или узкое поле, где все про всех знают: кто-то с кем-то переспал, кто-то кого-то не любит, кто-то хочет все контролировать. Но факт в том, что рецензии, которые должны быть объективны и должны быть нейтральны, оказываются политическим полем. Поэтому, когда мне задавали вопрос, нужно ли указывать рецензентов, я сначала считала, что, конечно, не нужно, потому что меня так воспитали, это анонимный процесс. 

Недавно я опубликовала статью в журнале, где сразу было заявлено, что мы делаем процесс полу-анонимным. Когда процесс рецензии заканчивается, и мы принимаем статью, то предоставляем возможность рецензентам (только если они согласны) рассекретить свое имя. Мне это очень понравилось. Я была и рецензентом, и автором. Сам процесс анонимный, до того, как редактор решил принять статью, я не знала, кто меня рецензировал. Но когда статью приняли, то в конце, где есть acknowledgements, было написано имя рецензента. Было приятно узнать, кто нас рецензировал. Кроме того, если повезло, и вас рецензировал кто-то знаменитый, это добавляет вашей статье значимости. В то же время я знаю людей, которые при подаче статей просят, если можно, не посылать текст определенным авторам на рецензию, потому что есть conflict of interests, и зачастую это из-за политики. Я знаю коллег, которые никак не могут опубликовать свои работы, потому что каждый раз получают отрицательные рецензии — складывается ощущение, особенно если область маленькая и ниша крошечная, что их зарубают одни и те же люди. 

Воспоминания 25, Саша Мороз, 2021

Полина: Спасибо большое, мы наверняка еще вернемся к теме с отношениями власти. Мне показалось важным, что и Ади, и Анна говорили о том, насколько равны оказываются те люди, которые выступают в роли peers, соавторов и т.д. Может, если речь зашла о журналах и редакционной политике, то Анна Кулешова сможет продолжить?

Анна Кулешова: Я возглавляю российский Совет по этике научных публикаций АНРИ, и я член комиссии РАН по противодействию фальсификации научных исследований, при этом — научный редактор с пятнадцатилетним стажем. Чаще всего мне приходится смотреть на те неприятности, что у нас происходят, реже вижу что-то хорошее. На хорошее не жалуются. 

Хотела поблагодарить Ади — очень классное выступление. 

Пару слов скажу  про рецензирование. Открывать имена рецензентов — это действительно замечательная практика. В России сейчас тоже есть тенденция открывать имена рецензентов, РИНЦ в ряде случаев просит, чтобы выгружали имена рецензентов в систему, но это пока носит характер карательной практики. Если ты плохой журнал и пытаешься прикинуться хорошим, то будь добр — покажи, кто у вас рецензенты, тексты рецензий. Я с этим борюсь, потому что это должна быть добровольная практика ведущих журналов. Они должны демонстрировать, что журналы гордятся своими экспертами, не скрывают их имена, да и авторам может быть приятно и важно знать, кто помог сделать статью лучше. С другой стороны, сами рецензенты, учитывая нашу научную культуру, побаиваются сведения счетов, и у них миллион аргументов, почему их имя никогда не надо раскрывать, даже в случае, когда статья была опубликована. 

Поскольку ответы рецензентов не всегда великодушны, корректны, мягки, то во многих журналах появилась должность мета-рецензентов — они сводят рецензии в приемлемый текст, освобождая авторов, которые получают их, от психотравм.

20:35:05 From Elena Kochukhova : вспоминая слова Ади о том, что в некоторых сферах очень узкий круг исследователей и между ними возможны конфликты интересов , думаю, нужна новая "помогающая профессия" -  спец по поиску рецензентов из смежных областей. хотя, возможно, эту задачу могут решить алгоритмы.

20:38:41 From Adi Kuntsman : оценка по качеству вроде стандартная и обьективная ,но на самом деле не совсем.  нагрузка на судей очень большая, и они буквально пролистывают. если статья "неузнаваема" как отличная - стиль не тот, например - то все, в сторону.

20:40:14 From Adi Kuntsman : помогающая профессия это обычно глав редактор и ассистент (editorial assistant). занимается поиском рецензентов

20:41:03 From Adi Kuntsman : если область очень узкая, то все дороги всегда ведут в рим - к тем же самым экспертам, они же стражи хранители, не допусккают инакомыслящиж

20:46:15 From Elena Kochukhova : в этом и идея -- если область очень узкая, то нужно смотреть по ее краям и брать экспертов из смежных тем. и если построить сеть авторов и связей  между ними, то будут хорошо видны границы области и переходные авторы-темы. это может сделать как раз алгоритм.

С авторством в России стало очень интересно. Есть не очень красивая, но занятная история: когда больше 10 лет назад работала в СОЦИСе, мы могли гадать по тексту, кто написал текст, если соавторов двое: родственники они, любовники или просто коллеги? Мы понимали, что авторство за собой влечет что-то большее, и поскольку работали в этой сфере долго, иногда наблюдали, как угаданные за текстами пары вступали в брак. Но современным редакторам подобная игра в угадайку оказалась недоступна, теперь почти во всех текстах куча авторов, один-два соавтора — редкость.

Когда появилась публикационная гонка (чтобы сделать вид, что у нас есть наука, пришлось сделать вид, что у нас есть научные публикации), началась и публикационная инфляция. Стало появляться много «красиво упакованного мусора». В ряде случаев нельзя придраться, что это фальсификация или плагиат. Это просто бессмысленные тексты, зато с большим количеством авторов. Механика российской действительности (я сейчас не про Шанинку и Вышку — ими наше научное пространство не заканчивается) выглядит так: вы можете каким угодно образом нарушать этику научных публикаций, и вам будут за это доплачивать. Вы можете приписывать кого угодно, покупать авторство, покупать готовые статьи, которые вы не написали и к которым не причастны (я сейчас говорю про те рассылки с предложениями опубликоваться за 200$ в журналах из базы данных Scopus). Самое интересное, что мы видим эту практику даже через госзакупки. Так, например, некоторые федеральные университеты официально тратят деньги на то, чтобы прописать авторов в готовые статьи. Как можно узнать, что статья куплена? Самое простое — сделать скрины с сайта, продающего тексты (например, их делает Анна Абалкина, член Совета по этике АНРИ) и потом понаблюдать, что с этими текстами через 2-3 года станет. Мы точно знаем, что они опубликованы с купленным авторством, мы их видели на сайтах. 

Масштаб бедствия выявился тогда, когда Комиссия РАН по противодействию фальсификации научных исследований вслед за Советом по этике научных публикаций АНРИ стала отзывать статьи. Заметьте, до 2017 года научные статьи в России не отзывались в принципе, несмотря на плагиат, фальсификацию, фабрикацию. Если я находила плагиат в статье и сообщала об этом автору, он отвечал: «Ну и что ты, редакторша, сделаешь?» А я и правда ничего сделать не могла. Когда Комиссия РАН по противодействию фальсификации научных исследований единовременно отозвала летом 2019 года 2,5 тысячи научных статей, одно из самых частых обращений по поводу текстов, рекомендованных к ретракции, сводилось к фразе: «я не автор». Так выяснилось, что по стране много «добрых людей», которые не просто плагиатят, но еще и приписывают авторов к таким статьям, желая сделать им приятное: повысить Хирш руководителю, ректору университета и т.п. За такую статью с плагиатом «автор» получит выплаты, надбавки. Поэтому я скажу, что авторство — это а) репутация; б) ответственность. Нас в меньшей степени интересуют те люди, которые занимаются расшифровкой, интервьюеры, хотя их вклад несомненно огромный и значимый, им мы пишем слова благодарности в соответствующем разделе статьи, понимая, что если к статье возникнут вопросы, не они будут защищать текст и отвечать за то, что должно было бы стать приращением научного знания. Автор —  тот, кто отвечает за все, что написано в статье.

Хочу еще выделить особенность 2020-го года (не знаю, повлиял ли ковид). Раньше случалось, что авторов выдумывали: придумывали иностранные имена, иностранные институты, чтобы показать международную коллаборацию. В 2020-м году появилось новенькое: научный журнал публикует статью, условно, что ковид спровоцировали покемоны. И это не бред человека, а текст, сгенерированный машиной. То есть уже не человек украл у человека, а машина сгенерировала текст за человека, а он его выдал за свой. Когда авторы крали у авторов, было проще. Машина генерит не только текст, но и названия журналов, придумывает наукообразные названия статей в этих вымышленных журналах, а люди потом цитируют это. Какая-то безумная фантасмагория. 

Раньше нередко на руководителей институтов «батрачили». Деление на «батраков» и «хозяев» в советском союзе было почти официальным; «батраков» берегли, у них даже были некоторые привилегии, они могли иметь машину и иные блага, но сегодня  «батраки» оказались в уязвимой ситуации. Мы не можем точно знать, сколько людей пишет тексты для своего руководства (хорошие тексты, без плагиата!), но был показательный случай. На последнем мероприятии в Беларуси (в 2018 году), когда я рассказывала про «батраков и хозяев» — зал встал. Почти сотня человек встали и аплодировали. Это был единственный способ сказать, что  у них эта проблема есть, и она масштабна.

Когда обращаются в Совет по этике, нередко говорят о жестком принуждении к приписному авторству. «Если не станешь писать тексты для декана, пойдешь “собирать окурки”». И людям некуда уйти. Бывает и так, что мы точно знаем — человек, называющий себя автором, таковым не является. Знаем, но доказать не можем. Это сложно и юридически, и страх лишения рабочего места делает свое дело.

Чем стало авторство? Например, авторы помогают университетам зарабатывать деньги. Не выполнен план по публикациям — сокращено финансирование. Университету безынтересно, что автор публиковался в изданиях-хищниках, ему важно отчитаться перед Минобрнауки. На данный момент журнал включен в Web of Science или Scopus — вот и хорошо, а все остальное не важно, хоть плагиат, хоть фабрикация, хоть покупное авторство. Если подобные вещи вскрываются постфактум, это тоже никого не волнует. На данный момент нет интересанта, которому бы была важна этика научных публикаций. Автору и университету важно заработать деньги. Любой ценой.

Кажется, должно быть больше порядка в области грантов: важно знать, кто автор, а кто не автор, есть плагиат или нет. Но грантодатели полагаются на то, что этим займутся журналы — будут проверять, писать письма, спрашивать, какой был вклад каждого из соавторов, чтобы понять, действительно ли все эти люди имеют отношение к тексту. Но у журналов, как правило, нет ресурсов этим заниматься. А дальше получается хищение государственных средств под видом авторства. Но никто с этим ничего не может поделать, ведь это даже не нарушает никакие законы или требования. Коллеги из Совета по этике писем десять отправили в Минобрнауки по вопросам авторства: «Что делать, если у ректора университета сплагиачена диссертация?» Минобрнауки отвечает, что у него нет требований по наличию или отсутствию плагиата в диссертациях ректоров в университетах. Все. Разговор закрыт. Какие-то нарушения, например, приписное авторство в международных изданиях формально не нарушает закон. И авторство, которое стоит в центре всего, оказывается симуляцией.

беспомощные стихи (фрагмент), Саша Мороз, 2021

Полина: Пока у нас консенсус, что авторство — это репутация, ответственность, и у журнала она тоже есть. Все непросто, но нам нужно поправить что-то в этой механике, и все пойдет хорошо. Такое ощущение, что мы говорим об идеальной системе, где действительно работает репутация, связка авторства и ответственности: человек сделал публикацию и получил за нее институциональные или бюрократические блага. Это справедливая и хорошая система, мы с ней полностью согласны, нам нравится то, как функционирует вся институция производства научных материалов. У нас все хорошо, и главное — подумать о том, в каком случае люди готовы брать на себя ответственность, а в каком — нет. Здорово конечно, но это не всегда и не везде так. 

Я удивляюсь, что идея о том, что у нас может быть единый автор — жива. На всех наших предыдущих встречах мы говорили, что с авторством все сложно. Нет единого понятного Автора, который  собой и своим интеллектуальным мероприятием производит научное знание. Есть много разных процессов, часть — организационных, часть — в разговорах. 

А тут у нас все собирается: нет, Автор важен! Автор есть, он вписан в институции. Я так понимаю, что в институциях автор есть, там есть ответственность и есть репутация. Может, здесь не все гладко?

Андрей Тесля: Мне бросилась в глаза история про расширение авторства,  когда речь зашла о формулировке «собственность на идеи». Она прозвучала несколько раз — в том числе в связи с дискуссиями о сложности авторства, проблематичности этой конструкции и т.д. На мой взгляд, речь идет о том, что идеи имеют жесткость, это объекты, у них может быть собственник, которые могут транспортироваться и т.п. 

Наш разговор сегодня хорошо высвечивает базовую авторскую конструкцию, где институционально закрепленный автор, откуда бы они ни взял свои идеи — курилка, любовница, подслушанный на улице разговор, — мыслится как тот, кто несет ответственность. Это ключевое. Не ответственность за идею саму по себе, не за высказанное — а за доведение до финала, до результата. Мне представляется, что история про невидимость (которая прямо связано с авторством) — это история про ответственность. В разговоре была четко видна модерная конструкция, где «автор», «ответственность», «видимость», «приписывание» выстраиваются прямолинейно — например, в контексте проблемы рецензирования — о безответственности рецензента, его «невидимости» и в связи с этим подозрении в ускользании. Один из разворотов дискуссии связан с различными журналистскими этиками и стратегиями публикаций, в том числе когда все зависит от решения редактора, действующего от собственного лица или журнала как более-менее авторского предприятия, где редактор — это автор. Это без отсылок к множественности рецензентов. Делать процедуру более авторской, более зримой и отсылающей к конкретному. Если говорить о «местных» проблемах, то это истории, связанные с двойственностью. С одной стороны, есть различные требования к  редакциям и редколлегиям, стандартным изданиям и редакционным советам, которые существуют в книжных сериях, но, с другой стороны, именно в уважаемых проектах эти образования не функционируют или функционируют слабо. Существует сильное различие процессов реального формирования издательской линейки/проекта и титульного, того, как выстраивается последовательность текстов и как принимаются решения, независимо от того, нравятся они нам или нет. Различие между заявляемым и желаемым. При этом то, что я видел в некоторых последних случаях, меня радует. По-моему, у «Владимира Даля» в одной из последних книжных серий заявлена редакция из 3-х человек, и это конкретные лица, которые и осуществляют процесс. 

Само стремление делать видимым невидимый труд, стремление указать — сильная история про размывание. Бесконечный перечень авторов писем, кто им когда ответил, список благодарностей на 10 страниц в конце книжки — это идеальный способ размыть до предела и не поблагодарить никого. Или в списке благодарностей начать активно строить иерархию благодарности, когда мы одних благодарим в первую очередь, других — and sincerely yours. Бесконечность этого перечня еще больше подчеркивает уникальность автора, который стоит на обложке: «Я создатель этого текста. Спасибо! It’s my team». Мне кажется, что сам по себе пафос — делать зримым, делать заметным — на втором же ходе оборачивается в свою противоположность. Попытка учесть как можно больше в действительности работает наоборот. Вполне предсказуемое следствие.

Полина: Отдельное спасибо, Андрей, что обозначил связку как модерную: авторство-видимость-ответственность. Все продолжает быть удивительным: консенсус, что вся модерная конструкция жива и выживает в разных условиях. Маша, продолжишь?

Мария Вятчина: Спасибо, мне приятно и важно быть сегодня на этом семинаре. Когда среди прочих ролей была заявлена роль расшифровщика, я обрадовалась, что могу, наконец, высказаться.

Я занимаюсь социальными исследованиями на разных этапах. У меня есть свои проекты, но с 2012 года я несколько лет была расшифровщиком. Свои наблюдения я продолжаю фиксировать. Очень много сказали про авторство и текст, а расшифровка — это этап дотекстовый. Мы еще не говорим про сам научный продукт, мы говорим про полевой этап, и что дальше происходит с материалом, который собирается в поле. Я была по-разному включена в процессы расшифровки с разных сторон — была расшифровщиком, была координатором производства расшифровок и наблюдала разные ситуации. Например, просила заказчика сделать минимальные правовые договоры о защите тех данных, которые мы будем слушать и переводить в текст. Случалось, что я, делая расшифровку, знала не только человека, который проводит интервью, но знала человека, который рассказывает свою очень личную и глубокую историю. Наблюдала ситуации, когда сторона заказчика сначала не предлагала строгих требований к расшифровке, а потом создавала  огромный список требований и многократно просила расшифровщика переделать его работу, а в результате еще и применяла к нему штрафные санкции. Было такое, что мы создавали маленькую артель, маленькую горизонтальную структуру, в которой было много расшифровщиков, когда работали с большими проектами. Я говорю слово «артель», потому что мне кажется важным противопоставить труд расшифровщиков, которые делают это сами по себе, работе профессиональных агентств. Сегодня такие есть, они предлагают свои услуги и к ним тоже можно обратиться, но про коммерческий уровень я говорить не буду, я буду говорить про роль одного расшифровщика.

У всего размыты границы. Что такое расшифровка? Не очень понятно. Как делаются расшифровки? В зависимости от того, какое интервью или какая дисциплина — к самой форме расшифровки будут предъявляться очень разные требования. Для кого-то важна пунктуация, обозначающая эмпатическое слушание исследователя, а для кого-то гораздо важнее, чтобы были обозначены фальстарты, пробелы. А для кого-то это совсем неважно и нужно сделать буквально краткий пересказ того, что происходит, пропуская многочисленные «думающие» слова, которые обозначают, что человек рассуждает в данный момент. 

Кроме того, я несколько раз себя поймала на том, что я по-разному обозначала человека, который делает расшифровку, помогает исследователю с производством. Я специально посмотрела: в русскоязычных публикациях человек может называться «расшифровщиком», «транскрибатором», «транскрибером», иногда говорят «транскрайбер» и «стенографист». У нас нет четкого названия для человека, который помогает. 

Про этот труд, помимо того, что он невидимый (это проходит красной нитью через мою реплику), можно сказать, что он гендеризированный. Я наблюдала разных расшифровщиков, и из 30 человек меньше 10 были мужчины. Это женщины разных возрастов: могут быть те, кто находится на пенсии — для них это способ дополнительного заработка, или исследовательницы в декретном отпуске, и это тоже для них дополнительный источник заработка. Или это студенты, и для них это подработка. Расшифровщики не только в уязвимой позиции, они и в менее ресурсной позиции. 

Как мы находим расшифровщика? Или как расшифровщик находит для себя заказы? Это либо личные персональные сети — запросы в фейсбуке, открытые посты. Либо анонимизированные сайты, специальные сервисы вроде YouDo, где можно найти человека, который за конкретную стоимость сделает конкретный заказ. К чему это приводит? К тому, что нет совершенно никаких нормированных ставок, как оплачивать труд расшифровщика. Здесь варьируются цены, отличаются способы оценки стоимости этого труда. Задумываемся ли мы, что входит в оценку стоимости? Ведь это не только обладание минимальными средствами производства, которые нужны: компьютер, наушники, ПО. Это зачастую и использование его навыков грамотной речи, знаний пунктуации и орфографии, знаний локальных контекстов, если тема исследовательского проекта, в которую вовлечен расшифровщик, очень специфичная. Зачастую это владение языками, включенность в сообщества и обладание определенными знаниями. Кроме того, часто интервью могут быть крайне сензитивными, и мы вместе с делегированием работы перекладываем на человека ответственность, чтобы он тоже слушал о правонарушениях, криминале, других сензитивных темах — таких, как травма, смерть и потери. Все, что угодно, потому что темы социальных исследований крайне разнообразны. Вопрос, который уже возникал: что с ответственностью? Что может сделать расшифровщик? Неверно понять что-то и исказить. Но зачастую это будет связано с тем, что его не ввели в контекст, не объяснили подробно цель исследования. Думать о том, кто делает для нас расшифровки, что мы знаем об этих людях и как оцениваем их труд, может быть полезно для дальнейших размышлений. 

Полина: Спасибо большое, действительно, кажется, что этот разговор может иметь много ответвлений. У меня вопрос к Наташе Винокуровой. Может, ты что-то хочешь добавить на тему расшифровки, потому что мы с Наташей много обсуждали тему, которая у нас готовится — и в рамках работы в библиотеке Шанинки Наташа тоже занимается этим непростым делом. 

Полина: Спасибо, это перформативный момент в разговоре. Мы сейчас ведем беседу, но чтобы она состоялась как интеллектуальный проект, есть другой ход работы. Когда мы будем работать с расшифровкой, мы вернемся к тому, насколько тут работает отчуждение, о котором отчасти говорила Маша — удаленность и невключенность. В каком случае она передается самому продукту. Сейчас я уверенно говорю о продукте, потому что на этапе его производства наши отношения организованы так, что у нас безумно отчужденные друг от друга люди соучаствуют в его производстве. 

Анна Кулешова говорила об этой проблеме: необходимость публикаций связана не с желанием вести диалог с коллегами через форму структурированного текста, а с необходимостью: грантовый отчет, работа в университете, надбавки. 

Анна Прохорова начала говорить о том, что эти отношения более-менее обусловлены бизнесом. Люди делают часть работы за деньги — пре-ревьюеры. Все эти конструкции устроены так, чтобы поддерживать консервативный консенсус: ситуация последовательного размыкания связей между людьми, текстами, тех, кого мы цитируем. Мы об этом говорили на обсуждении «белых мертвых мужчин» — здорово, когда тебя классный мужик отрецензировал, а еще классно его упомянуть и процитировать. А если он еще и жив, то может быть одновременно и там и там.

Меня все это смущает, потому что мы несколько раз с товарищами из клуба любителей интернета и общества пытались устроить коллективное авторство. Публиковаться под словами «мы — клуб. У нас нет одного автора, мы работаем вместе». Мы правда работаем вместе, много. Мы вычитываем тексты друг друга даже если мы не публикуемся в соавторстве. Оставляем благодарности в конце. Превращается ли это в список, который описывал Андрей — список, который всех уравнивает и снимает вопрос о том, кто вообще что сделал. Мне со временем все больше хочется прописывать — что люди сделали. Мы сталкиваемся с колоссальным сопротивлением. Учитывая, что в действительности даже практика отзывов статей в России появилась сравнительно недавно, и отзывают совсем все дурное, сворованное, фальшивое. Но на деле практика ответственности плохо работает. Сколько опубликовано откровенно вторичных текстов, которые плохо написаны по одному и тому же материалу три раза подряд. Или как рецензентка я на третьей итерации понимаю, что уже выжали все, что могли. Все равно это не соответствует чему-то важному. Но надо публиковать. Процесс идет. Надо его поддерживать. 

Кажется, срабатывает отсутствие у нас политического воображения, или его недостаточность. Хочется представить, а как оно должно быть? Ведь «давайте будем поддерживать институт репутаций, потому что это хоть что-то, что у нас есть» — это грустная история. Может же быть по-другому! Может быть экспериментальная история, может, на какое-то время экспериментальная (сегодняшняя ситуация тоже не исконно была и такой родилась, и мы теперь должны с ней всю жизнь жить). 

У меня вопрос к Ади, потому что, может, моя боль — это русская боль (т.е. российская). Идея, что с одной стороны институт репутации существует, но кроме него ничего нет, а с другой стороны, и он толком не работает — из российского поля? Или тебе, работающей с другими странами и языками, это тоже близко и задевает?

Ади: Про соавторство или про прогнившую систему? 

Полина: Прогнившую систему. Не совсем прогнившую… сложно устроенную и с гнильцой. 

Ади: Я думаю, что проще было бы сказать: «Да, в России все плохо, а на Западе все замечательно». С одной стороны, мне кажется, что есть институции, которые это регламентируют, и процесс более прозрачный, хотела бы сказать: «Да, у нас, если студент заплатит кому-то за написанное сочинение или диссертацию, то все это выявится! И никто у нас поддельные диссертации не пишет»,  —  но на самом деле это совершенно не так. Я думаю, что есть разные контексты, в которых это по-разному выражается. Вместо того, чтобы выстраивать дихотомию «здесь хорошо, а там плохо», я бы предложила подумать о том, в чем проблема выражается, особенно там, где с ней бороться практически невозможно. Там, где есть дискурсы и инстанции, можно при их помощи по крайней мере оспорить что-то. А есть контексты, в которых это совершенно невозможно. В западной науке есть контексты расового неравенства и академических иерархий — во многих ситуациях их практически невозможно оспорить. Часто в гендерном контексте: есть профессор, и ему все студенты собирают материалы, а еще он с ними спит и противостоять этому невозможно. Времена меняются, есть вещи, которые раньше были невозможны, а сейчас они изменились. Но я бы аккуратнее говорила, что гнильцы нет. По-моему, она по-разному проявляется.

Мне было интересно услышать, как по-разному и в то же время очень похоже выражается требование больше публиковаться, иначе не продвинут по работе или вообще выгонят. И что мы со всем этим делаем. В Англии, например, где я сейчас работаю, тоже если не будет публикаций, то и работы не будет. Обходной путь люди выбирают разный. Профессора у нас, конечно, пишут со студентами, есть групповое соавторство — много чего. Не хочу быть западным специалистом.

Полина: Я не то, чтобы хотела попросить тебя сталкивать. Мы просто очень близко видим проблему, которая в большей степени связана с тем, как организована отчетность публикации. Эта штука во всей академии, не только в России. Чтобы не уходить в тоску, давайте продолжим.

Анна Кулешова: У меня два комментария, которые упускаются из вида, когда мы говорим об авторстве. 

1. Зачастую, авторы — это люди, которые обладают властью принятия решений или властью распределения ресурсов. Наиболее ярки и понятны примеры, когда речь идет о медицине. Были случаи с выводом на рынки неэффективных лекарств. Оказывалось такое возможно потому, что были научные статьи со сфабрикованными данными. Есть научная статья — есть основание считать препарат проверенным. Как понимаете, все упирается в деньги. Но гуманитарии зачастую считают: «У медиков-то всё понятно — люди умирают, если не работают лекарства, но мы-то вреда никакого не несем». 
2. Теперь следите за руками. За первое полугодие 2020 года более 3 тыс. осужденных по статьям «за клевету», «за призывы к экстремизму» и т.д. Осуждены они на основании гуманитарных экспертиз: их готовили лингвисты, философы, филологи, социологи и т.д. Надпись на майке «выдавливай из себя по капле раба» такие эксперты могли интерпретировать как призыв к свержению конституционного строя. Да, чтобы быть в суде экспертом по гуманитарной экспертизе, достаточно быть кандидатом наук, работать в университете и иметь публикации. Остальное суду индифферентно — если статьи и диссертация с плагиатом, они в это не вникают. И зачастую на основании заключений этих экспертов принимаются решения в отношении судеб людей. 
3. Летом пришел издатель. Он обратился в Совет по этике с гениальной идеей: «А давайте мы напишем книгу о том, какую вы крутую работу делаете! Вы ретракции ввели, например. Только мне хочется, чтобы книга не унылая была, а с яркими жизненными примерами: человек нарушил что-то — у него начались проблемы, его уволили из университета, лишили должности, запретили детей в университетах учить и т.д. Важно, чтобы люди читали эту книгу и понимали, почему нельзя с этим шутить». И всем Советом по этике, в который входят все от SCOPUSа до Web of Science, РИНЦ, Диссернета, Антиплагиата, НИУ ВШЭ.., мы коллективно пытались найти хоть один такой пример. Нашли четырех людей, которые добровольно покинули свои должности после того, как была вскрыта их «нечистоплотность», а в остальных случаях наблюдали «отрицательный отбор». Ощущение, что система говорит: «Ооо, родненький наш! Пойдешь на повышение».  Плагиат может оказаться путем в замминистры, например. И эти люди потом принимают решения, сколько должно быть научных статей, при том, что у них из 10 своих — 9 с плагиатом. Это никого не волнует. Это всё к слову о том, почему авторство должно быть индивидуально и должна быть индивидуальная ответственность. Когда вы доверяете этим людям власть принятия решений в отношении себя, это становится проблемой. Пока вы не столкнулись с такими медиками или с такими экспертами в суде, кажется, что все  не так важно — мы можем подписаться как «клуб любителей интернета», но дальше это по-любому будет персональная ответственность.

Полина: Я доспрошу еще, потому что я в восторге от того, что ты говоришь. Это, мне кажется, ядро проблемы. Мы все говорим, что у автора есть власть и ответственность. А над чем она? С темой этики есть миллионы случаев, когда говоришь с исследователями (я занимаюсь темой этики в исследованиях): «Вот, ваше исследование — социальное предприятие. Вы потом свою власть проявляете, когда работаете с чьими-то материалами и данными». А они говорят: «Вы о чем вообще? Какую, к черту, власть? Нам бы план выполнить. Нас уволят иначе. Какая власть у исследователей? Откуда и где вы видели ее?» Ты говоришь, что они идут на повышение. Какой у нас институт ответственности и репутации — это воображаемая схема, которая воспроизводится, и мы говорим, что у людей есть власть, и их можно подвергнуть санкциям, но где они будут? Ты говоришь, их не видели. 

Анна Кулешова: Это проблема общества, оно не вполне здорово, но это не означает, что его надо оставить в таком состоянии, в противном случае эти «эксперты» нас угробят в обозримом будущем. Это то, с чем надо работать. По разным причинам всё сложилось так, как сложилось. Это длинная история, начавшаяся не сегодня. Безусловно, важен вопрос, почему именно в России мы наблюдаем именно такую ситуацию. Но еще важнее вопрос: что мы с ней будем делать? 

Ключевой вопрос для меня лично: что делает людей неэтичными? Почему этичное нецелесообразно? Мы видим, что система сегодня нередко провоцирует на нарушение этики. Обычно провокация на преступление имеет свои отягощающие обстоятельства, за нее приходится отвечать, но не в системе регулирования науки. Люди, принимающие неадекватные управленческие решения, провоцирующие на преступление, ответственности за это не несут.

Ирина: Добавлю маленькую ремарку: если мы говорим об ответственности и коллективном авторстве, есть же практика contribution statement, когда прописывается, кто из авторов чем занимался, что делал, какой вклад внес, кто делал вычисления, а кто набирал какую часть. Я понимаю, что в западном контексте (хотя он со своими проблемами) бывают споры по поводу этих описаний — что и кому атрибутируется. Потом, при промоушене, из того, что я слышала, женщина из позиции senior lecturer переходит на reader. Ее спрашивают: «У вас есть столько-то статей, они все в соавторстве. Конкретно ваш вклад здесь в чем?» Надо буквально доказывать, и это очень серьезно. Может, через систему промоушена, который тоже прописан и устоялся, эти механизмы работают? Тогда и есть смысл в contribution statements. Может, вы знаете, как это работает в российском контексте, и есть ли примеры хороших практик?

Анна Кулешова: Ирина, спасибо. Это абсолютно здравая мысль, которая сводится к простой русской поговорке — «там где нет конкретики, нет ответственности». Чем яснее прописано авторство, тем легче понимать, у кого какой вклад, и с кого потом спрашивать: с расшифровщика или с переводчика? Это адекватная история, в России ее медленно пытаются вводить некоторые журналы. Пока этот подход встречает сопротивление, но чем больше мы об этом говорим и обозначаем данную практику как нормальную, тем больше шансов, что она войдет в нашу жизнь.

Ирина: Ремарка! Приоритезировать исследования и приоритезировать публикацию как показатель исследовательской деятельности — это всеобщий тренд. Пока существует эта система ориентиров, пока мы настолько сильно упираемся в публикации, получается, что проблемы с авторством неизбежны. Возникает значительно больше incentives это авторство приписать, авторства достичь, воспроизвести. Получается, что пока нет других форм оценки академической исследовательской работы. Люди пытаются что-то внедрять: преподавательская деятельность, например, не обязательно выражается в публикациях. Я знаю, что в британском контексте наряду с Research Excellence Framework есть Teaching Excellence Framework, но даже там исследовательские приоритеты побеждают и влияют на распределение средств. По факту, хорошо, когда преподавательская деятельность есть, но самое главное - качественные хорошие публикации, которые могут оценить эксперты, Pear Review, туда же все квартили и прочее. Пока мы от этого не уходим, я не понимаю, каким образом мы можем решить проблемы с приписным, с недостойным авторством, с подарочным авторством, с иерархиями между научным руководителем и студентами. Это повсеместно используется в разных видах, со всеми отношенческими вещами, гендерным разделением труда, когда экспериментальная и расчетная работа очень часто делается женщинами. А вот серьезная творческая — подумать, написать великую идею и поставить себя первым автором — мужская часть. Может, у вас есть свое видение этих вопросов и решений.

Анна Кулешова: Я скажу банальную вещь. Чтобы ситуация изменилось, это должно быть кому-то нужно. Но кому это нужно в России? Университету? Нет, он получает финансирование, пусть это хоть десять раз подложное авторство. Грантодателям? Это не их кровные деньги, даже если они будут потрачены не на то — не жалко. Государству в целом? У него задача — симулировать научную активность, поэтому, чем больше людей пишет — тем лучше. Как видите, прямого интересанта нет. Доверие к науке падает, мы первые сделали вакцину от ковида, но люди боятся ее ставить. Но когда вырастет достаточное количество людей, которые захотят жить по-другому — все изменится.

Полина: Начну подытоживать. Пока я поняла важную штуку про воображение — конкретизация. Здесь я хочу оговориться, что идея с коллективным авторством совершенно не противоречит конкретизации. Идея того, что «мы — клуб, а еще расшифровщики, переводчики и т.д.», где мы прописываем, что это значит, может работать. В таком контексте мне проще написать, что я сделала, чем когда я просто один автор. Равно как и наоборот. Быть упомянутой в гигантском списке — здорово, но иногда ты не понимаешь, почему ты там, что произошло? Коллективизация  авторства мне кажется бóльшим шагом к тому, чтобы конкретизировать процесс труда. 

20:45:35 From Ирина Антощук : коллективизация!

20:45:56 From Ирина Антощук : в ссылку всех, кто отказывается коллективизироваться :)

Не в смысле русской истории, а в смысле превращения в коллективную практику. Учитывая, какое огромное количество всего происходит внутри институциональной работы, это кажется здоровой практикой: если люди объединены институцией, то они в рамках ее сотрудничают, или сотрудничают с кем-то внешним — с расшифровщицей, например, — то вполне адекватно описывать это как коллективный труд, а не как индивидуальный. В этом нет глобального противоречия. Но тогда мы чуть больше хороним модерную историю, где автор — это ответственная инстанция, в случае если мы признаем, что это конструкция не очень хорошо работает. 

20:46:25 From Андрей Тесля : а потом и совхозы

20:46:31 From Ирина Антощук : ))

Да не будет никаких совхозов, право слово! Придумайте, как это по-другому назвать. С удовольствием буду использовать. А то будет круглый стол «Коллективизация и авторство». Меня очень зацепила история о том, что на деле у авторов есть институциональные последствия в том числе в том, что говорила Анна про экспертизу. Другое дело, что как будто бы это все существует так же отчужденно и далеко, как и  труд людей, которые переводят и расшифровывают, и труд людей, которые потом публикуют под своим именем что-то. Публичных эксплицитных связей мы не наблюдаем или наблюдаем мало, может быть в этом направлении можно что-то сделать. Два сюжета для воображения: напоминать авторам, нам, другу, себе о том, что у нас власть и ответственность. Не зря этим именем мы называемся. С другой стороны, история про конкретику: кто что сделал. А есть еще какие-то идеи? С системами все сложно, надо что-то предпринимать. Какие сюжеты кажутся вам направленными в правильную сторону? Может быть, примеры из истории или современности?

Анна Прохорова: Мне вспомнилась история, которая не напрямую относится к авторам научных публикаций. Это история про эссе, которые пишутся на заказ и которые покупают студенты университетов. В некоторых странах компании, которые предоставляют такую услугу (Essay Mills) — запрещены. В Великобритании несколько лет назад была дискуссия о том, чтобы тоже ее запретить. Мне эта история интересна вопросом распределения ответственности. У нас есть три фигуранта: компания, которая оказывает эту услугу, создавая фиктивное авторство, есть заказчик — студент, и есть университет. Что интересно, университет и студент в этом случае действуют не за одно, как в контексте авторов научных публикаций и их университетской аффилиации. Университеты выступили с требованием запретить деятельность таких компаний в стране. С одной стороны, понятно, что университет рассматривает эту проблему как репутационный риск для себя: кого они обучают, если у них такие студенты, которые не могут эффективно переварить знания, которые им дают, и написать эссе. С другой стороны, вокруг этой темы была дискуссия, которая относится к тому, что Ира говорила: создаются определенные условия, которые толкают нас действовать так. В том контексте речь шла именно о подготовке и поддержке иностранных студентов, которые не владеют в достаточном уровне языком, чтобы просто быть способными (capable) написать такое эссе самостоятельно. Я настаиваю на своем исходном тезисе — если ответственность институциональная, тогда давайте ее хотя бы разделять. Да, автор в этом случае совершил «преступление», но надо учитывать «смягчающие» обстоятельства. В разном случае они разные, и, наверное, сложно сейчас все подвести к общему знаменателю. Да, есть мир честных публикаций, где люди работают, пишут, задумываются о том, кто и какой вклад вносит в общее дело. Есть фиктивные вещи, когда склеиваются куски из разных рефератов, подгоняются под структуры IMRAD и отправляются за деньги, чтобы опубликоваться. Есть разные истории, у них есть определенные ситуативные факторы, которые надо учитывать. 

Ади: Я добавлю парочку слов про Essay Mills и про написанные кем-то рефераты. Может, покажется, что я за медведя, потому что я преподаватель, и, более того, как раз сейчас один из студентов на нашей программе содрал откуда-то эссе, и мы с ним разбираемся. Я абсолютно согласна, что должна быть ответственность университетов, особенно в ситуации с иностранными студентами, у которых обычно нет поддержки. Я бы еще здесь обратила внимание на различие между университетами. Здесь есть два аспекта. Во-первых, в Великобритании ужасная система с визами. Студент, который заваливает свою учебу, вылетает мгновенно. А как только он вылетает, его виза отзывается. Это не только страх завалить курс, год или семестр — это общестуденческая проблема, она часто встречается. У кого-то депрессия, у кого-то семейные обстоятельства, еще пандемия… бывает. Заваливаешь семестр, приходишь на следующий. А здесь, если ты иностранный студент на визе, заваливаешь один курс — ты заваливаешь семестр, ты заваливаешь год, и все. Тебя сажают на ближайший самолет. Кроме того, есть иерархия, прямо противоположная иерархии университетов. Чем престижнее университет, тем меньше поддержки студентам. И чем менее престижный (я тут представитель менее престижных), тем лучше поддержка студентов. Есть самые крутые: Оксфорд, Кембридж, потом — Лондон. Есть остальные крутые — Russell Group, не помню, сколько из них ведущих. Есть остальные, поменьше, и есть те, что раньше были ПТУ, профессиональными техническими училищами, а потом стали университетами. Представьте себе иерархию между крутым университетом и бывшим ПТУ. Эта иерархия очень сильно ощущается в академических кулуарах. Какой-нибудь представитель лондонского или Манчестерского университета спрашивает, откуда ты, а ты отвечаешь: «Я оттуда», — а все знают, что это бывший ПТУ. И все, ты уже считаешься человеком второго сорта. Я работала и там, и там. 50% в очень крутых и 50% в ПТУ, и последние 7 лет я работаю в ПТУ. Количество поддержки, предоставляемое всем, в том числе иностранным студентам — огромное. И с английским, и как написать сочинение, и как построить предложение. Не только потому, что у нас есть иностранные студенты, но и потому что студенты в ПТУ исторически — выходцы из менее образованных слоев. Многие наши студенты — первые в семье, кто получил высшее образование. И они очень, даже очень талантливые и способные, выходцы из совсем никаких школ. Качество школьного образования, которое они получили, намного ниже. Приходят студенты, которые элементарно не в состоянии выстроить предложение или логичный текст, но не потому, что они не понимают материал, а потому что у них нет навыков, которые более крутые университеты ожидают от нас. Это так же, как с английским. Если ты иностранный студент и пришел учиться — это твоя проблема, где ты подтягиваешь английский. А университеты-бывшие ПТУ, говорят: «Это наша проблема, давайте будем помогать». И тут вопрос содранных или купленных сочинений выглядит немного по-другому. Есть огромная система поддержки, и, с одной стороны, мне легче сказать, какие же студенты нехорошие, но, с другой стороны, я бы последовала мысли о том, на ком лежит ответственность, и почему даже в новых университетах создается ситуация, когда студентам кажется, что они вынуждены прибегнуть к этой не совсем этичной помощи.

живу - вижу, Саша Мороз, 2021

Анна Прохорова: Когда мы говорим про подготовку студентов, нужно помнить, что подготовка преподавателей, тех самых людей, которые пишут статьи, тоже важна. Летом у меня был опыт работы с докторантом, который был на 100% уверен, что бесплатных публикаций в зарубежных журналах просто не существует. В итоге платятся огромные деньги — 90 тыс. рублей — за публикацию в журнале, который носит очень общее название. Сейчас совершенно в другой области идут дискуссии о том, что необходимо работать над финансовой грамотностью населения, чтобы люди знали, как откладывать деньги. К нашему контексту термин «грамотность» тоже приложим. Необходимо повышать уровень академической публикационной грамотности. Хорошо, что сейчас большинство преподавателей даже в не супер-престижных университетах знают, что такое IMRAD и очень гордятся этим. При этом они самостоятельно не могут сделать публикацию и уверены, что за нее всегда нужно платить. Такая публикационная грамотность — тоже фактор, носящий системный характер. Здорово, что сейчас такие университеты как Вышка, ЕУ проводят курсы по академическому письму, но, к сожалению, это пока единичные примеры. Может быть, на институциональном уровне можно добиться, чтобы были внесены коррективы в нормативные документы, что должно быть в университетах. 

Андрей Тесля: Спасибо большое! Отзываясь на последние слова Анны про изменения в нормативных документах, я окончательно содрогаюсь, и начинаю чесаться по всему телу, представляя: «Господи, еще один регламент…». 

Мне хочется, пожалуй, со своей консервативной колокольни напомнить буквально пару тезисов. Одна из фундаментальных проблем — это наука как отрасль народного хозяйства, как индустрия, как фабрика, publish or perish, то, что стимулирует коллективность, стимулирует сложный состав авторства, убивая, разрушая — нет, не юридическую конструкцию или ответственность, а гораздо более поздний, романтический по происхождению канон высказывания: авторство как индивидуальное. Ведь связка и с ответственностью, и с субъектностью, и с производством  —  это еще и производство некоего текста, например, в котором слышен твой голос, в котором присутствует интонация. Мне кажется, что в этих рамках, там, где речь идет о научении письму, о формировании, взращивании (поскольку речь зашла о магистрантах, бакалаврах, о написании учебных эссе) людей, это далеко не ограничивается бакалаврами или аспирантами, это как раз та проблема, о которой раньше шла речь — проблематичность авторства. Это невосприятие текста как связанного с тобой-автором, неразличимость выхватывания чужих фрагментов и помещения их в собственный текст, непонимание, где вообще здесь проблема. 

И, говоря в рамках воображаемого (потому что нет реальных больших институций, которые бы за этим стояли, которые были бы в этом заинтересованы — отсюда и отсылка к «воображаемому» как свободному от принципа реальности), я бы думал в сторону эстетического — ремесленного, крафтового. Здесь история про связку делаемого с тобой, история про то, что это не логика индустрии, не логика «производства текстов», а логика вылепливания, это логика связки с твоим «Я», связки с субъектностью, которую мы столь хорошо хороним в рамках коллективизации и строительства социалистического хозяйства на селе. Но сама коллективизация и целый ряд проблем, которые мы обсуждали, это две стороны ровно одного и того же. 

Полина: Ура, у нас разные проекты политического воображаемого будущего! Это прекрасный результат нашей встречи. 

Анна Прохорова: Когда-то я интересовалась тем, как появилась структура IMRAD, и оказалось, что первые научные публикации имели форму писем. Это были субъективные reflections, личные восприятия, размышления. И потом, под предлогом того, что такие тексты должны быть понятны большей массе читателей, мы пришли к унифицированной системе. Если мы хотим, чтобы нас читали и понимали, мы должны выражаться более доступным языком, в том числе это касается структуры текста. Но если мы хотим авторства, тогда уже мы ограничены и не можем себя чувствовать настолько же свободно, как автор художественного произведения. Хотя и автор художественного произведения придерживается определенной логики и структуры. 

Полина: О, да, иногда более жесткой и сложной, и тоже очень романтизированной, кстати. Спасибо большое! Можно бесконечно говорить про требования больших институций, если мы можем с ними взаимодействовать, но те стратегии, которые есть у нас лично, как у людей, включенных в крафт или производство текстов, нуждаются в более детальном описании и рефлексиях. Так, чтобы это не оставалось глубоко интимным, что мы стесняемся показывать и о чем стесняемся говорить. И та, и та стратегия кажутся важными. Вообще-то это самое важное: какую политическую стратегию авторства мы выбираем сами? Никто не стесняется обсуждать гранты в кулуарах и на кофе-брейках. Мы слышим разговоры о том, как, кто и что пишет. Но мы редко говорим друг с другом о том, о чем говорили сегодня: о личных отношениях с текстом, о том, что в них проявляется. А это важно. Если мы больше будем знать друг о друге, то ситуация будет меняться даже без участия больших институций, чего, откровенно говоря, очень бы хотелось. Спасибо всем большое!

Ирина: Спасибо! Я тоже очень рада была обсудить выборы: личные и коллективные. Важно говорить о письме, о том, как мы пишем, кто в этом участвует, какие отношения выстраиваются. Спасибо большое, что вы внесли свой вклад в эту дискуссию, всех укажем и пропишем.

Полина: И на всех нас ляжет ответственность. Замучаем вас согласованием, не представляете, что там дальше будет. Всего доброго!

Расшифровка: Наташа Винокурова
Редактура: Лиза Канатова
Благодарим Сашу Мороз за предоставленные работы (Inst FB художницы)